Змея, крокодил и собака

– Не так уж часто, – прокомментировала я.

Берта дрожала, как лист на ветру. Кевин устроился рядом с ней и с подчёркнуто мерзким провинциальным акцентом принялся разливаться соловьём. Я перестала обращать на них внимание. Мои глаза были прикованы к широким окнам салона, через которые я видела, что Эмерсон мчался по берегу в сторону деревни, без шляпы и без пальто, его волосы развевались на ветру. За ним следовали все остальные, однако я и на них не обратила внимания, даже в мыслях.

Но вернулись они гораздо раньше, чем я смела надеяться. С моих губ слетел вздох облегчения. Сайрус, должно быть, остановил Эмерсона и убедил его прислушаться к голосу разума – или, скорее всего, Эмерсон замыслил что-то своё. Он, как правило, не был восприимчив к убеждению, сколь бы разумным ни являлся сам по себе.

Эмерсон с Сайрусом шли бок о бок (а оба молодых человека следовали за ними на почтительном расстоянии). Приятно было видеть такое дружелюбие – они казались поглощёнными серьёзной беседой. Чего бы я ни отдала за возможность подслушать их разговор! Ничего, подумала я, попозже я заставлю Сайруса проболтаться.

ГЛАВА 14

У мужчин всегда

найдётся веское оправдание,

чтобы побаловать себя.

Змея, крокодил и собака – мы встретились с ними и победили их всех! Последнее из трёх предначертаний было самым хитроумным и самым опасным: если бы Эмерсон не догадался исследовать тело собаки, я могла бы теперь оказаться в лапах нашего заклятого врага. Я не обвиняла Эмерсона в том, что он не подумал об этом раньше. Такая мысль – вернее, неопровержимая логика – не пришла в голову и мне. В тот миг я несколько отвлеклась[234]. Только те, кто столкнулся с подобным, могут полностью постичь неизъяснимый ужас, переполняющий душу при мысли об одной лишь возможности этой ужасной инфекции. Прижигание является наиболее эффективным методом, но излечения не обеспечивает.

Эмерсон тоже немного отвлёкся[235]. Я вспомнила его белое лицо, когда он наклонился ко мне, ожесточённо сжатые губы, когда он готовился прикоснуться раскалённой сталью к моей плоти. Но в сильных руках не было и признака дрожи, а в синих глазах – ни намёка на слёзы. Естественно, от Эмерсона стоило ожидать подобного мужества. Однако у меня не нашлось бы ни слова упрёка, если бы он проронил несколько мужественных слёз.

Глаза, которые смотрели на меня сейчас, были не блестящими сапфирами, а серой сталью – моими собственными, отражавшимися в зеркале над туалетным столиком. После обеда мы разошлись по комнатам. Все улеглись вздремнуть; предполагалось, что я последую их примеру. Сайрус уложил меня на кровать и приказал мне отдыхать, а Эмерсон, проходя мимо двери, обронил:

– Попробуйте отоспаться, МИСС Пибоди, мне это обычно помогает.

Могла ли я заснуть? Мои мысли находились в полном беспорядке. Я кое-как доковыляла до туалетного столика – не потому, что созерцание собственных черт лица доставляло мне какое-то удовольствие, а потому, что я заметно эффективнее соображаю, если нахожусь в вертикальном положении.

Когда Сайрус нёс меня в комнату, я воспользовалась возможностью расспросить его о разговоре, который подслушивала – точнее, наблюдала.

– Я просто пытался заставить его хоть немножечко взяться за ум, моя дорогая, – последовал ответ. – Он шёл по направлению к пустыне, когда мы догнали его – хотел ещё раз взглянуть на тело собаки. И уверял меня, что уже обо всём подумал.

Если бы так! Но меня терзали сомнения. Я никогда не могла с такой лёгкостью убедить Эмерсона.

Письма, ожидавшие меня, предоставили дополнительную пищу для размышлений. Посланник Сайруса, услышав о нашем скором возвращении из вади, принёс их мне в комнату. Я отложила удовольствие изучения последнего творения Рамзеса до тех пор, пока не прочту остальные письма, поскольку у меня не было оснований полагать, что послание сына облегчит мой разум.

Краткая записка Говарда Картера из Луксора сообщала мне, что город кишит журналистами, преследующими и его, и других наших друзей, требуя интервью. «Вчера я находился в Гипостильном зале в Карнаке[236], – писал он, – и вдруг из-за колонны выскочила голова, и раздался крик: «Правда ли, мистер Картер, что миссис Эмерсон сломала два зонтика, освобождая своего мужа?» Я, конечно же, всё категорически отрицал, но будьте готовы, миссис Э., к обилию излишеств и самым жутким журналистским вымыслам. Впрочем, полагаю, что вам к этому не привыкать».

Друзья из Каира сообщали об аналогичных приводящих в бешенство нападениях и ещё более оскорбительных слухах.

Письмо секретаря сэра Ивлина Баринга – к которому сэр Ивлин добавил собственноручную заботливую (и довольно озадаченную) записку – несколько успокоило. Невозможно было найти в течение столь короткого времени всех людей из отправленного мной списка, но расследование продолжалось, и когда я изучила присланные мне заметки, то начала задаваться вопросом, не может ли моя теория оказаться ошибочной. Бывшие враги, заключённые в тюрьму, оставались в своих камерах. Несколько месяцев назад из Темзы выловили тело Ахмета-«Вши». Я не удивилась, ибо наркоманы и продавцы опиума не отличаются долгой жизнью. Итого осталось... по моему подсчёту – шесть. Не существовало никакой гарантии, что все шестеро не встретятся на нашем пути, но сокращение числа подозреваемых внушило мне нелогичное чувство ободрения. Причин откладывать неизбежное больше не оставалось. Со вздохом я вскрыла письмо Рамзеса.

«Дорогие мама и папа, я пришёл к выводу, что мои таланты лежат скорее в интеллектуальной, а не в физической сфере, по крайней мере, в настоящее время. Некоторое утешение приносит осознание того, что мои физические недостатки будут в какой-то мере исправляться с естественным течением времени – или, говоря попросту, когда я вырасту. Я не смею надеяться, что когда-либо достигну той степени силы и свирепости, которая отличает папу, однако некие свойственные мне естественные таланты могут быть усилены благодаря постоянным упражнениям и отработке конкретных навыков. Я уже начал этот режим и намерен продолжить его».

Ледяной холод сковал мои конечности. Я не могла лелеять какие-либо заблуждения относительно тех умений, которые имел в виду Рамзес. Большинство из них касалось движения острых предметов или взрывавшихся ракет. Вероятно, хорошо, что в комнате не было виски, а нога слишком сильно болела, чтобы добраться до салона. Подобно Сайрусу, я начинала понимать, как человек становится пьяницей. Я заставила себя продолжать читать, размышляя, когда Рамзес дойдёт до сути – если вообще дойдёт.

«Должен признаться, поскольку честность – это добродетель, которую мама всегда пыталась внушить мне (хотя бывают случаи, когда я подозреваю, что она приносит больше вреда, чем пользы), что я не был единственным создателем схемы, которая, я надеюсь, предложит решение наших нынешних трудностей. Вдохновение явилось из неожиданного источника. За прошедшие недели я столкнулся с несколькими неожиданными источниками, и надеюсь, что мне удалось излечиться от своих предубеждений в этом отношении, хотя, как уже было сказано, я с нетерпением жду обсуждения этого захватывающего предмета с вами в будущем.

Но позвольте мне описать события в правильном порядке, как одобрила бы мама.

Благодаря любезному ходатайству тёти Эвелины в мою защиту, я был ограничен пребыванием в комнате лишь в течение двадцати четырёх часов. Когда меня выпустили, я обнаружил, что мне абсолютно нечем себя занять. Мальчики, как вам известно, в школе. Нефрет читала «Гордость и предубеждение»[237] и была полностью поглощена историей, всегда поражавшей меня своей глупостью. Дамы, с которыми я знаком, совершенно не похожи на тех, что в книге. Малютка Амелия очень любезно предложила сыграть со мной в парчизи[238], но у меня не было настроения общаться с младенцами. (Не бойся, мама, я был исключительно вежлив. Я бы ни за что на свете не согласился ранить чувства милой крошки.)