Страница 7 из 106
Оглядываясь назад, готова первой признать, что это рассуждение было нелепым до смехотворности. В свою защиту могу лишь сказать, что я практически не общалась с такими девочками. Поэтому посоветовалась со своей подругой мисс Хелен Мак-Кинтош, директором близлежащей школы для девочек.
Хелен была шотландкой – резкой, порывистой, смуглой, седоволосой, облачённой в практичный твидовый костюм.
Когда она приняла моё приглашение на чай, то не скрывала своего любопытства в отношении нашей новой воспитанницы.
Я приложила все усилия, чтобы Нефрет произвела хорошее впечатление, предупредив её, чтобы избежать непреднамеренных оговорок, которые могли бы вызвать сомнения в общепринятой истории. И, возможно, переусердствовала. Нефрет всё время сидела, будто Статуя Приличия: опустив глаза, сложив руки, отвечая только тогда, когда к ней обращались. Платье, которое я попросила её надеть, в высшей степени соответствовало возрасту: белый батист, манжеты в сборках, широкий пояс. Я заплела ей косы и завязала их большими белыми бантами.
После того, как Нефрет удалилась, Хелен повернулась ко мне, приподняв брови.
– Моя дорогая Амелия, – произнесла она. – Что ты наделала?
– Только то, что требовали христианское милосердие и правила благопристойности, – ощетинилась я. – В чём ты обвиняешь её? Она умна и старается угодить...
– Моя дорогая, банты и оборки ей не помогут. Наряди её в лохмотья – и она всё равно останется экзотической райской птичкой.
Я не могла возражать. И сидела – честно признаюсь – обиженно умолкнув, пока Хелен потягивала чай. Постепенно морщины на её лбу разгладились, и, наконец, она задумчиво сказала:
– По крайней мере, никто не усомнится в чистоте её крови.
– Хелен! – воскликнула я.
– Естественно, но такие вопросы неизбежны, когда речь идёт о потомстве мужчин из дальних уголков империи. Матерей нет в живых, что очень удобно, а у черноглазых детей щёки, горящие от поцелуев солнца... Так что не злись на меня, Амелия, я выражала общественные предрассудки, а не собственные, и, как я уже сказала, по поводу Нефрет вопросов не возникнет. Знаешь, ей следует дать другое имя. Как насчёт Натали? Оно несколько необычно, но, несомненно, английское.
Замечания Хелен вызвали определённое беспокойство, но её рвение проснулось, и она с таким энтузиазмом принялась за дело, что ей трудно было возразить. Я не отношусь к скромницам, но в этом вопросе чувствовала под собой зыбкую почву. У Хелен был большой опыт в отношении молодых женщин, и я не чувствовала себя вправе сомневаться, задавая ей вопросы.
Я твёрдо помнила урок – никогда не сомневаться в собственных суждениях. Стило мне отступить от этого принципа всего один раз – и дело закончилось полной катастрофой.
Первые несколько встреч Нефрет с «молодыми леди», тщательно подобранными Хелен, казалось, прошли хорошо. Хотя я подумала, что эти девчонки очень глупы. После первой встречи, когда одна ответила на вежливое приветствие Эмерсона, по-дурацки хихикая, а другая сообщила ему, что он намного красивее, чем любой из её учителей, Эмерсон забаррикадировался в библиотеке и отказался выходить, когда они навещают нас. Однако он согласился с тем, что общение Нефрет с ровесницами, вероятно, окажет благотворное действие.
Девушка, казалось, не возражала против новых подруг. Я и не ожидала, что с самого начала она будет активно выдвигать себя на первый план. К обществу нужно привыкнуть.
Наконец Хелен решила, что для Нефрет пришло время показаться в свете, и официально пригласила девушку к себе в школу на чаепитие с собой и избранными «юными леди». Меня не пригласили. Точнее, мне категорически запретили приезжать, резко добавив: она хочет, чтобы Нефрет чувствовала себя спокойно и была сама собой. Вообразить, что моё присутствие помешает Нефрет чувствовать себя непринуждённо, конечно, было смехотворным, но я не рискнула – тогда! – возразить такому известному авторитету в среде юных дам. Я испытала все оттенки материнского беспокойства при виде уезжавшей Нефрет, однако уверяла себя, что её внешний вид идеален: от хорошенькой шляпки, украшенной розами, до подошв маленьких туфелек. Уильям, наш кучер, был одним из многих её поклонников; он чистил лошадей, пока их попоны не засияли, а пуговицы его пальто ярко сверкали на солнце.
Нефрет вернулась раньше, чем я ожидала. Я сидела в библиотеке, пытаясь справиться с огромным количеством корреспонденции, когда вошёл Рамзес.
– В чём дело, Рамзес? – раздражённо спросила я. – Разве ты не видишь, что я занята?
– Нефрет вернулась, – ответил Рамзес.
– Так рано? – Я положила перо и обернулась к нему. Заведя руки за спину и раздвинув ноги, он встретил мой взгляд с обычной невозмутимостью. Его соболиные кудри были взъерошены (как и всегда), его рубашка – запятнана грязью и химикатами (как и всегда). Его черты, особенно нос и подбородок, оставались ещё великоватыми для тонкого лица, но если он и дальше будет постепенно округляться, как и сейчас, то они перестанут раздражать – особенно подбородок с ямочкой (или расщелиной – той самой, которая так очаровала меня в подбородке его отца).
– Надеюсь, она хорошо провела время, – продолжала я.
– Нет, – сказал Рамзес. – Ничуть.
Взгляд перестал быть неподвижным. И превратился в обвиняющий.
– Она так сказала?
– ОНА бы никогда так не сказала, – ответил мой сын, который не полностью преодолел привычку называть Нефрет иначе, как заглавными буквами. – ОНА считает жалобы проявлением трусости, а также вероломством по отношению к тебе, хотя по моему личному мнению...
– Рамзес, сколько раз я просила тебя не использовать эту фразу?
– Прошу прощения, мама, и постараюсь в будущем выполнять твою просьбу. Нефрет находится в своей комнате, дверь закрыта. Я считаю, хотя и не могу быть уверенным, поскольку она пробежала мимо меня, отвернувшись, что она плакала.
Я отодвинула стул от стола, но осталась сидеть.
– Как ты думаешь, стоит мне пойти к ней?
Вопрос удивил меня саму не меньше, чем Рамзеса. Я не собиралась спрашивать у него совета. Никогда не спрашивала. Его глаза, такие тёмно-карие, что выглядели чёрными, широко раскрылись.
– Ты спрашиваешь меня, мама?
– Похоже на то, – ответила я. – Хотя и не могу понять, почему.
– Не требуй сложившееся положение экстренных мер, – произнёс Рамзес, – я подробно изложил бы свою признательность за твою уверенность во мне. Это восхищает и трогает меня больше, чем я могу сказать.
– Надеюсь, Рамзес. Но умоляю – покороче.
Быть кратким Рамзесу стоило невероятных усилий. И свидетельствовало о его беспокойстве за Нефрет, ибо он мог добиться успеха, только выполнив моё условие.
– Я считаю, что тебе нужно идти, мама. Немедленно.
Что я и сделала.
Я чувствовала какую-то болезненную слабость, стоя перед дверью Нефрет. С теми плачущими барышнями, которые раньше встречались на моём пути, я справлялась достаточно эффективно. Но почему-то сомневалась, что методы, применяемые мной в тех случаях, и на сей раз сработают, как полагается. Я оказалась, можно сказать, in loco parentis[27], и эта роль не была созвучна моей душе. Что, если она, рыдая, припадёт к моим коленям?
Передёрнув плечами, я постучала в дверь. (Дети, уверена, имеют такое же право на неприкосновенность частной жизни, как и взрослые). Когда она ответила, я с облегчением услышала, что её голос был совершенно нормальным. Войдя, я увидела, что она спокойно сидит с книгой на коленях, а на гладких щеках нет и следа слёз. Затем я заметила, что книга перевёрнута вверх ногами, а на полу возле кровати валяются какие-то обрывки. Когда-то они были лучшей шляпкой Нефрет, сплетённой из тонкой соломы и атласных лент, с полями, украшенными розовыми шёлковыми цветами. Ни один несчастный случай не мог привести её к подобному состоянию. Должно быть, шляпку топтали ногами.
Похоже, Нефрет и забыла о шляпке. Когда я подняла глаза, её губы сжались, а лицо застыло, словно в ожидании выговора или удара.