Рождение новой России

Софья подзадоривала стрельцов, говоря, что царица и патриарх «зачинают» и против нее с братом, и против стрельцов. Правительница не останавливалась перед самыми грубыми средствами. Так, например, преданный Софье подьячий Шошин, одетый в точно такое же платье, какое носил Лев Кириллович Нарышкин, с переодетыми стрельцами ездил по Москве и избивал стрельцов, при этом его спутники громко называли его «Львом Кирилловичем». Софья действовала напролом, чтобы достичь своей цели — царского престола.

Но и Петр ревниво оберегал свои права. Однажды, 8 июля 1689 г., между Софьей и Петром произошел спор из-за того, кому нести икону. Софья настояла на своем, но Петр глубоко в душе затаил обиду.

Тем временем Шакловитый натравливал стрельцов на Петра, и они ждали часа, когда их отправят «постращать в Преображенском».

Но стрельцы были уже не те, что весной 1682 г. Софья, погасив тогда пожар, напрасно пыталась теперь раздуть чуть тлеющие угли. Даже наиболее преданные стрельцы говорили довольно равнодушно: «Воля твоя, государыня, что хочешь, то и делай». Софье нужны были крикуны и озорники, подобные тем, кто в майские дни 1682 г. охотно брались за бердыш да саблю, убивали бояр, писали челобитные, равносильные приказу, «гуляли» по Москве, заломив лихо шапки, и охотно шли за своим «батей» Хованским на любую «крамолу». Но этих самых буйных и отчаянных стрельцов, которые теперь так нужны были правительнице для того, чтобы пойти «постращать» Петра, она сама давным-давно приказала выслать из Москвы.

Да, стрельцы были не те, что в 1682 г. И Петр был уже не тот, что в грозные майские дни 1682 г.

Петр в Преображенском

После майской расправы на Красном крыльце царица Наталья Кирилловна с Петром забилась в уголок Кремлевского дворца, пережидая грозу, злобясь и сетуя на Софью.

Лишь через год, в мае 1683 г., она с сыном отправилась в подмосковное село Воробьево. Вскоре Воробьево сменилось Преображенским, Преображенское — Москвой, Москва — Коломенским, Коломенское — снова Преображенским. Наконец, Преображенское стало главной резиденцией Петра.

Здесь под руководством Никиты Моисеевича Зотова Петр продолжил свое обучение. Учителей для царевичей обычно выбирали из «тихих и небражников». Зотов вполне отвечал первому требованию, но мало соответствовал второму. Позднее сам Петр возвел его в сан «князя-папы» своего «всешутейшего и всепьянейшего собора».

Зотов начал со «словесного учения». Петр выучил «на зубок» азбуку, псалтырь, часослов, евангелие и апостол.

Охотно и успешно учился маленький царевич. Он отличался бойким, пытливым умом, вниманием и впечатлительностью. Подметив это, Зотов рассказывал ему о прошлом Руси, об иноземных странах, показывал картинки, придававшие его рассказам большую наглядность. Особые живописцы трудились над «потешными тетрадями» Петра, изображая разные предметы вооружения, войска, сражения, корабли и т. п.

В покоях Петра появились такие книги, как сочинение «О луне и о всех планетах небесных», хроника Стрыйковского, «Персонник на латинском языке» и др. От Зотова Петр узнал об Иване Грозном, о Дмитрии Донском и Александре Невском, о «начале» и крещении Руси. Обучал Петра также и Нестеров, но он играл второстепенную роль. Главным учителем был Зотов, хотя и он мог передать умному и пытливому мальчику лишь то немногое, что знал сам. Под конец учения Петр писал неважно, а сведения его из области других наук, входивших в круг официального обучения того времени, были отрывочны и поверхностны. Тем не менее Петр и в зрелом возрасте любил Зотова, и впоследствии мы увидим престарелого учителя царя в роли «ближней канцелярии генерал-президента». В отличие от отца и деда, Петр равнодушно относился к богослужебным книгам. Он знал церковную службу и любил иной раз попеть в церкви, но «уставщиком», как его отец, Петр не был.

Когда Петр прошел с Зотовым всю премудрость — азбуку и букварь, псалтырь и часослов и прочую «науку книжную», его должны были учить дальше киевские ученые монахи латинскому, греческому и польскому языкам, грамматике и пиитике, риторике и диалектике. Это был курс тогдашней высшей схоластической науки, который прошли в свое время с Симеоном Полоцким Федор и Софья. Но Софья не интересовалась образованием своего брата-соперника, а царица Наталья Кирилловна видела, что и Симеон Полоцкий, и киевские ученые монахи, и их ученики из московских людей, вроде Сильвестра Медведева, тяготеют к Софье, связаны с ней и вдобавок ко всему еще причастны к разным «латинским прелестям». Наталья Кирилловна не доверяла этим людям и не могла отдать им на воспитание своего единственного сына, свою опору и «надежу». Она боялась «порчи» или отравы, тем более, что в ее горенки доходили приукрашенные многоустной молвой сплетни и слухи, один страшнее другого: о готовящемся Милославскими убийстве Бориса Алексеевича Голицына и Нарышкиных, о «наговоре» на нее по ветру болезней, о грозящем ей поджоге и т. п.

В этих толках нелепые суеверные россказни переплетались с известиями, которые мы не можем не считать хотя бы в некоторой степени обоснованными, принимая во внимание все те гонения и козни, которым Милославские подвергли ранее сторонников Натальи Кирилловны и Петра.

И эти слухи падали на благодатную почву. Мнительная царица замыкалась в себе, с тревогой следила за каждым шагом своего ненаглядного сына, готовая в любое мгновение защитить его от «злых людей», подосланных Софьей. Зачем же было ей самой отдавать сына в руки этих людей — киевских ученых монахов? И Петр остался недоучкой в том смысле, в каком это слово в те времена употреблялось в ученой придворной среде.

Вот почему Петр не походил на своего отца, большого знатока церковной службы, который не стеснялся разражаться грубой бранью в церкви, когда богослужение шло не по уставу, и однажды во время патриаршей службы обозвал крепким русским словом чтеца, начавшего чтение обычным «благослови, отче» вместо «благослови, владыко», чего требовал устав.

Придет время, когда Петр, как мы увидим, старательно выработает другой устав, устав «всешутейшего и всепьянейшего собора», который даже с точки зрения самых отъявленных вольнодумцев XVIII в. явится олицетворением богохульства. «Всешутейший собор» Петра свидетельствует о том, что, высоко расценивая политическое значение церкви, Петр вряд ли был особенно набожен. Что касается его любви к церковному пению и служению, то в ней можно видеть свойственное Петру стремление к мастерству, смешанное с воспоминаниями детства, и тяготение ко всякого рода зрелищам и представлениям.

Как бы то ни было, «книжное учение» окончилось довольно рано, и если у Петра раньше был только досуг, ибо «делу — время, а потехе — час», то теперь потехам Петр мог отдать все свое время.

Его любовь к оружию, ко всяким «топорцам» и «сабельцам», к «прапорцам» и «барабанцам», проявившаяся чуть ли не с того самого дня, когда Петра отняли от груди (а произошло это тогда, когда Петру было два с половиной года), с течением времени все возрастала, и теперь уже ничто и никто не могли воспрепятствовать Петру отдаться всей душой «воинской потехе». И он отдался ей со свойственной ему страстностью. Петр скоро позабыл свою оправленную в «пергамин зеленый» азбуку и с трудом выводил какие-то каракули, которые должны были обозначать буквы. Следствием преждевременного окончания обучения было то, что и под конец своей жизни Петр писал слова так, как выговаривал (а выговаривал он их, как придется): то «адицое», то «водицыя», — «вьзяф»; не к месту вставлял твердый знак («всегъда», «сътърелять») и часто не разделял слов.

Зато в «потехах» и ремеслах он достиг совершенства, и недостатки образования, которое «по царскому чину» Петр не окончил, возмещались природным недюжинным умом, исключительной восприимчивостью, наблюдательностью, живостью, любознательностью и любовью к труду, к делу в самом широком смысле этого слова.

Еще до стрелецкого восстания 1682 г. в Кремле перед дворцом для Петра была устроена «потешная» площадка. Но не здесь, не в Москве пришлось «потешаться» царю Петру, и не на просторном дворе Кремлевского дворца потехи превратились в дело.