Мещанка

— Хм, пожалеешь, — усмехнулся начальник. — Было бы чего жалеть. Нервотрепку эту, что ли, ежедневную?

— Ну, а уж если жалеть здесь нечего — больше и говорить не о чем, — уже совсем по-чужому, официально сказал Павел Васильевич. — Хотелось только, чтобы вы поняли, что люди лучше, чем вы о них думаете, а сами вы — хуже, чем вам кажется.

— Ну, это уж мое дело. Нам с вами не договориться, — тоже сухо и отчужденно ответил инженер.

— Пожалуй, — согласился Павел Васильевич. — Однажды мужик носил бревна. Поднимет и, согнувшись от тяжести, идет. А другой стоял в стороне и думал: что он делает, надорвется ведь. Глупый человек, разве можно так. Я бы так не стал делать, я бы людей позвал или лошадь запряг. А мужик бросил бревно на место и понес другое. Так они и жили: один работал, другой рассуждал. Я, признаться, лучше понимаю тех, кто под груз общего нашего дела молча, не раздумывая, подставляет свои плечи. Как-то это доходит лучше рассуждений. Наверное, потому, что от этого бывает просто легче.

— Только это я у вас и заслужил?

— У меня? — засмеялся Павел Васильевич. — Да. Выслужиться перед директором вы надеялись. Может, это и стоящая цель в жизни — что-то для себя у кого-то выслужить. Но я просто работник, как и все. Я могу уважать или нет — тоже только работников. Трудяг, как иногда говорят. Вас я не уважаю. Просто так, по-человечески не уважаю с сегодняшнего дня. А там квалифицируйте это, как хотите.

Резко встав с кресла, начальник, не оглядываясь, пошел к двери. Павел Васильевич не остановил его. Подписав заявление, вызвал секретаршу.

— В приказ.

— Хорошо. К вам рабочие пришли.

— Просите.

Трое рабочих вошли в спецовках — видно, прямо из цеха, от станков. Павел Васильевич встал навстречу им, здороваясь и приглашая садиться.

— Да нет уж, — проговорил тот, который был старше всех, — постоим. А то мы — как черти, в масле. Да мы ведь ненадолго. Вы поглядите, что работаем. — Он положил на стол обточенную деталь. Павел Васильевич взял, осмотрел. На гладкой после резца поверхности чугуна черными пятнами проглядывали раковины.

— Часто это бывает? — спросил Павел Васильевич.

Рабочие переглянулись, видя, что директор все стоит и не намерен садиться, осторожно сели на краешки стульев. Когда сел и Павел Васильевич, старший ответил:

— Частенько. Надо что-то делать. Вот и пришли прямо к вам.

— Спасибо, что пришли. За всем ведь не углядишь. А делать будем обязательно и немедленно.

— Ну, так мы тогда пойдем. До свидания, товарищ директор.

— До свиданья.

Завернув деталь в бумагу, Павел Васильевич сейчас же вышел из кабинета.

«Этот кричит и пишет, но ни черта не делает, а тот помалкивает и гонит брачок», — сердито думал он, размашисто шагая заводским двором в литейную. И вдруг словно кто толкнул его. Сделав еще несколько шагов, он остановился: из ворот четвертого цеха вышла Надя. Она прошла через дорогу и скрылась за углом пятого цеха, видно, не заметив Павла Васильевича. А он всё еще стоял с робостью и стеснением. Ему казалось, что первое впечатление от встречи с нею пройдет, сотрется потоком дел и постоянной озабоченностью, в которой он жил теперь. И в самом деле, он как-то даже забыл об этой встрече. И вот на́ тебе. Он стоял, не смея признаться себе, что ждет, не пройдет ли она обратно, и почему-то боясь этого. «Да что же это со мной такое? — подумал он. — Отчего это? Но надо ведь идти. Да, да, пойду…» — А сам все стоял, не в силах противиться своему желанию увидеть ее. Но Надя не вернулась, и он, не торопясь уже, пошел к литейной.

В кабинете начальника литейного слышался постоянный гул — шла разливка металла. Из окна, выходившего во двор, лился свет летнего дня, но вспышки огня, мелькавшие то и дело в цехе, когда шел кипящий металл, были ярче, резче. И лица людей и предметы — все казалось в моменты таких вспышек неестественно бледным, потом сразу серым.

Когда он вошел, начальник литейного удивленно посмотрел на него, потом на сверток в газете, встал и, отодвинув в сторону бумаги, с которыми работал, вышел из-за стола. Поздоровались.

— Занавеску бы повесил, спокойней было бы, — положив сверток на стол, заметил Павел Васильевич и кивнул на окно, выходившее в цех.

— Я, знаете ли, Павел Васильевич, специально это окно попросил сделать. Его ведь не было. Привык у печей в цехе работать. Гляжу, как огонь играет, и вроде приятнее мне.

— Не ждал меня сегодня?

— Не ждал. Привыкли уж, что в одни дни ходите. К этому времени и ждешь.

— К этому времени и подготовишь все, порядок, мол, глядите.

— Нам, товарищ директор, краситься ни к чему, не девушки на выданье, — обиделся начальник литейного. — Да что мы стоим, садитесь.

Сели на стулья, промасленные до блеска рабочими спецовками.

— Григорий Григорьевич, вы в душевой, где ваши рабочие моются, бываете? — спросил Павел Васильевич.

— Нет, — удивленный этим вопросом, ответил начальник литейного. — Я предпочитаю дома мыться. Раньше бывал каждый день. А что? Жалуются? Так мне бы сначала сказали.

— Нет, не жалуются. Душевая у вас неплохая, я бывал. Но знаешь, что мне бросилось в глаза?

— Не знаю.

— То, как люди после смены бережно, осторожно опускали на лавку истомленные тела. Застегивает пуговицу, а руки у него — знаешь… Жилочки на руках трепещут от усталости.

— Да, наше дело нелегкое.

— Пота требует. Верно ведь?

— К чему вы это, Павел Васильевич?

— А к тому, что каждую каплю человеческого пота, каждую секунду человеческого труда беречь и ценить надо дороже всего на свете.

— Так мы и ценим. И платим неплохо, и путевки отдыхать даем.

— Это государство наше ценит, а не вы, а вот как вы цените, — он рванул газету с лежавшей на столе детали.

— Брак, конечно, бывает. Вы же знаете, что литейная не усовершенствована, старая. Вот в новую переедем, другое дело будет.

— Это я уже слышал, — жестко сказал Павел Васильевич. — И должен ответить, что не та это песня. Старая и негодная. Вы что же думаете, перешел человек в новый дом — другим стал? Переродился от того, что стены около него новые? Нет, брат, если старое не вытравить из себя, оно и в новом доме жить не даст.

— А если я негодный человек, и из-за меня брак идет, и то, другое, третье, так снимите, а нечего!.. — побагровев, вскочил начальник литейного.

— А ты не прыгай, не прыгай, — выговорил Павел Васильевич почему-то очень тихо. — Если бы для исправления дела только прыгание нужно было, так я бы иногда, может, до потолка подпрыгнул, а сижу вот…

— Так что же в самом деле? У меня ведь тоже самолюбие есть, — проговорил Григорий Григорьевич. Обида сжала его острое лицо, и черные быстрые глаза в упор, зло смотрели на Павла Васильевича.

— А вот что. Надо взять себе за правило оценивать и себя и людей не по тому только, что сделали, а по тому еще, что могли и, значит, должны были сделать. Это, во-первых. А во-вторых, в этой старой литейной работают чудесные люди и отсюда вышли и выходят великолепные детали машин. Так скажи ты мне, товарищ начальник цеха, каково этим чудесным людям носить клеймо бракоделов? Обидно, наверное, а? А вы, вы, инженер Колесов, в это время сидите и оправдываетесь, что у вас многое устарело. Верно, устарело. Но не так уж и плохо. Дают же люди ваши отличное литье. И я знаю, что у одних всегда оно отличное, а у других с брачком. Так учите людей. Технологию пересмотрите, посоветуйтесь, продумайте все. Душу-то свою, ум — все, что в вас есть, — вложите в дело до конца. А снять вас недолго и снимем, если надо будет. Ну, что молчишь, неправ, может, я?

— Обидно, Павел Васильевич. Вроде все готов отдать цеху. Ведь я тут двадцать лет. С чернорабочего начинал.

— А мне не обидно? Знаю тебя. Людей ваших узнал. И вот гляди, вот она, работка.

— Давайте закурим, что ли, а?

Курили молча. Григорий Григорьевич часто и жадно делал затяжки. Погасив папиросу, сказал:

— Ладно. Будем ценить друг друга по тому, что не сделали. Это нам помощь, а не помеха. Только у нас и к заводоуправлению кой-какие претензии есть.