Мещанка

Зал колыхнулся. Люди задвигались на своих местах, и, точно ветер, пролетел над людьми горячий, взволнованный шепот. Его поняли. Он увидел это по одобрительным улыбкам на лицах и продолжал уже успокоенный и довольный:

— Я говорил и говорю еще раз дипломированным товарищам: поработайте, заслужите авторитет мастерством, отношением к делу, к людям — и хоть через месяц поставим. Все зависит от вас. А завод ведь — это не просто место, где вам должны предоставить должность по бумажке. Мы о другом думаем и другим живем. Нам сейчас надо пустить новые мощности. Козырять грамотностью не стоит. Надо видеть, что пришло новое время, назрели дополнительные требования. У нас, я вижу и знаю, молодым дипломантам не под силу еще работа мастерами. Опыта мало. Мы должны учить и воспитывать и потому предлагаем конкретный путь, определенные нужные и нам всем, и каждому молодому человеку условия воспитания.

Он повернулся к президиуму:

— Я бы попросил проголосовать, чтобы узнать, как молодежь думает. Может, я не прав? Ведь у станков, у молотов, в литейном работать не мне…

Председатель встал и спросил:

— Как, товарищи? Проголосуем?

Гул пошел по залу. Кричали все, и трудно было понять что-нибудь. Еле удалось успокоить. Но когда поставили вопрос — «кто за предложение директора?», — взметнулся лес рук.

— Ну вот, значит, договорились, — довольный этой горячей поддержкой, проговорил Павел Васильевич. — Так и будет. А вам, друзья мои, дипломированной молодежи, надо понять существо своей специальности. Как это можно всерьез требовать места мастера, не имея, скажем, высшего рабочего разряда в той специальности, в которой вы будете руководить людьми? Что вы будете делать? Наряды подписывать? Так это кто угодно может. Ваша специальность только еще вырисовывается. Один бочок еще показался. И обижаться не надо. А так что же получается? Получил бумажку, место, зарплату — и делай все как-нибудь. Умею — ладно и не умею — ладно. Деньги платят. И такое ведь бывает. Учиться надо, и учиться делу и головой, и руками, и сердцем! Еще вопросы.

— А там еще записки есть, — напомнил председательствующий.

— Простите, — проговорил Павел Васильевич и взял вторую записку.

«Мне хочется учиться, — прочел он, — а в институт я не попала. Работать и учиться трудно. Я овладею специальностью, а дальше как? Только будешь мастером, а потом, может, семья будет. Вот тебе и всё».

Павел Васильевич глянул в зал, и сразу в передних рядах встала девушка.

— Это я писала, — проговорила она и села.

— Замуж захотела! — крикнул кто-то из парней.

Зал грянул взрывом смеха.

Павел Васильевич смотрел на покрасневшую, растерянную девушку, и ему казалось, что где-то встречался с нею. Эти густые русые волосы, вившиеся у висков, и беленькая кофточка с короткими рукавами были ему знакомы. Конечно же, это с нею он говорил на субботнике.

— Зубоскалить прошу выйти! — резко крикнул он. — Здесь нет для этого причин!

И зал, уже послушный ему, стих.

— Вопрос жизненный и серьезный, — уже тише продолжал он. — Не знаю, как это будет сделано, но раз в жизни он назрел, то меры будут приняты. У нас ведь так всегда бывает. А она права. У нас есть такие случаи: человек прямо чудодей в своем деле, а технических знаний не хватает. Без этого ведь тоже не мастер, скажем. Надо учиться. А как? Двое детей, скажем, у человека. Их надо и проводить в школу или в садик, и встретить, и накормить, и другое прочее. Когда же за книгой сидеть? Здесь мы у себя решаем так: из трех участков, положенных мастеру по расписанию, сделать два, а мастеров иметь три. Таким образом каждый будет иметь два дня свободных, чтобы сидеть с книгами.

— Это не положено! — крикнули с мест.

— Положено делать все, что полезно, хорошо и правильно. Думаю, что так будет правильно пока. А там что-нибудь и вообще измениться может.

Вопросов было много. Спрашивали и о тумбочках в общежитии, и о том, откроется ли филиал института при заводе, и о спортивном инвентаре, и о многом еще.

Расходились поздно. Павел Васильевич шел с Вороновым освещенной улицей поселка и молчал. Молчал и секретарь. Оба были довольны.

Неожиданно Павел Васильевич увидел Надю. Она ждала его на перекрестке улиц. Он сейчас же подошел, встревоженный.

— Что-нибудь случилось? — спросил сразу, еще не здороваясь.

— Нет. Я слушала тебя.

— Вот как! — удивился он. — А я не видел тебя.

— Ну, тебе было не до этого.

— Да, это правда, — признался он. — А вот Николай Иванович. Познакомьтесь.

— Мы знакомы. В одном цехе работали.

— Ну тогда пошли.

— Да нет уж, мне сворачивать пора, — проговорил Воронов. — До свиданья.

— Прямо извелась вся за тебя, — проговорила Надя, когда они остались вдвоем. — И обида даже взяла.

— Обида? Это на что же? — удивился Павел Васильевич.

— На тебя, конечно. Гордости в тебе мало, вот что. Над тобой смеются, а ты с ними готов в обнимку пойти. И вообще ты — директор, и не обязательно с каждым объясняться.

— Ну, в этом ты не права. В данном случае я знаю одну гордость — это гордость за дело моих рук и моего ума. Претензий же у меня к этой молодежи нет. И обижаться не на что. Они пришли в клуб с болью своих душ, со своими думами. Почему бы и в обнимку с ними не пройти? Не понимаю. Я просто доволен.

— Странный ты. Ну что это тебе дает? Переживания? Ты хозяин здесь. Сказал — и точка. Не разрешения же у них просить на каждый шаг.

— Пойми, Надя, что я не хозяин. Завод и мой, и твой, и каждого рабочего. Это аксиома, это фраза, скажешь ты. Пусть будет так. Но ничего нельзя сделать, если люди бунтуют в душе против твоих действий. Надо, чтобы поняли, поддержали, стали рядом, а не придавливать их.

— Ну, и ты убежден, что те, кого не ставишь на должности, после твоего разговора в клубе станут с тобою рядом? — усмехнулась она.

— Я хотел, чтобы они поняли, как надо жить. А там, может, и встанут. И я верю, что встанут. По крайней мере, на свое место на работе встанут. А это тоже чего-то стоит. Да и речь не о них только, а обо всех шла.

— Опять все, — вздохнула она. — А я о тебе говорю. Стоит на сцене, как ошпаренный. А мне, думаешь…

Она не договорила, но он уже простил ей все. Она любила его и думала о нем, ну, а слово… Главное все-таки чувство. За него можно простить многое.

Они шли засыпа́вшим поселком, не выбирая улиц, потому что им надо было просто быть вдвоем, а не прийти куда-то. Улица кончилась. Впереди было поле. Прошли немного дорогой и свернули в сторону к логу, который угадывался по кустам ивняка, поднимавшимся над рожью. Это был неглубокий, заросший только по краям полевой ложок. Они часто бывали здесь. Удобно было сидеть рядом на крутых склонах, свесив ноги, как на стуле. Защищенное рожью, это место было не измято, не вытоптано, как многие другие рядом с поселком. Главное же — сюда как будто никто не ходил.

Павел Васильевич скинул пиджак, постелил его на склоне прямо в россыпи колокольчиков, и они сели. Ветер шумел во ржи и трепал верхушки кустов, а здесь было, как всегда, покойно, ни одна былинка не колыхалась.

— Надя, — тихо проговорил Павел Васильевич.

Она повернулась к нему. Он обнял ее и стал целовать ее милое лицо, ее глаза, щеки.

— Не надо, не надо… — слабо просила она, но не обижалась и не уходила. Она точно дразнила его, и он весь находился во власти неудержимого влечения к ней. И уже не помнил себя. А она играла им, как хотела. И игра эта нравилась ей. Наслаждаясь своею властью над ним, она давала ему время почувствовать, что без ее желания нельзя делать ничего, и только потом снова подпускала его к себе. Павла Васильевича волновала, трогала, радовала и печалила эта ее игра, в зависимости от того, в каком положении он в ней оказывался. Он любил…

— Пора домой, — неожиданно сказала Надя.

— Почему? — и удивился, и огорчился Павел Васильевич. — Еще рано.

— А погляди-ка, уже три часа утра.