Мещанка

— Вы опоздали, товарищ директор, я подписала акт, — сказала она, не глядя на него. — Так что успокойтесь.

«О чем она говорит?» — подумал он. Но в тоне ее чувствовалась какая-то обида и даже злость, и он понял, что ошибся в своей, так обрадовавшей его догадке.

— Собственно, нам говорить больше не о чем, — продолжала она. — Но должна вас порадовать: у вас отличные помощники. Можете на них положиться, не подведут.

— О ком вы говорите? — спросил он, задетый ее током и неожиданным, непонятным упреком, больше того, — насмешкой, которая слышалась в этих словах.

— Хм, о ком… — усмехнулась она. — Давайте не будем играть в прятки, товарищ директор. И, если хотите, я расскажу вам, что вы думаете и зачем шли сюда.

— Рассказывайте.

— Перстнев на собрании ИТР цеха зачитывал нам ваш приказ. Это приказ о материальной ответственности. Вы, я думаю, помните, что там написано и что вы говорили у себя в кабинете, повторяться не будем. Первой в цехе попала под этот приказ я. Сначала я отказалась подписать акт, потом пришлось. Люди стояли, я была в этом виновата, не скрою. Заплачу, возьмите. Вам доложили, что я отказываюсь, и вы пришли воспитывать меня. Не надо. Я понимаю все, как есть. Без красивых одежек. Впрочем, не думайте, я не удивляюсь ни вам, ни Перстневу. Я вас понимаю. Чтобы вас не избили, вы должны подстегивать других. Инстинкт самозащиты. Это естественно. Каждый обязан думать о себе. Как говорят, своя рубаха ближе к телу. Подстегнешь человека — он резвей шевелится. Проворней работает. И вам скажут: «Молодец! Вишь, как дело пошло!»

— Я не лихач и завод для меня не рысак, — поняв, в чем дело, ответил Павел Васильевич. — А вот вас, Надежда Ивановна, я, мне кажется, понимаю больше.

— Ну говорите, это интересно, — повернулась она к нему.

— Вы говорите все это от обиды. А я не за этим шел сюда… Впрочем, неважно, зачем я шел. И Перстнев, и я плохи, конечно, что требуем так строго, но при всем моем… В общем, как бы ни хотелось иногда, а исключения допустить нельзя никому.

Она удивленно и вопросительно смотрела на него и вдруг, видно поняв, опустила голову.

— Всегда вот так, все вы мужчины такие, — негромко сказала она. — И что вы все ко мне? Как мухи на мед.

Павел Васильевич покраснел, вконец растерялся и не знал, куда деться от стыда.

Резко встав с табуретки, он, не простившись, вышел из диспетчерской. «Поговорил… Встретились…» — с горечью думал он, размашисто шагая заводским двором.

Чтобы коллектив жил полнокровно, нужна четкая работа производственного отдела с его диспетчерской службой. Тут нужны люди очень знающие, авторитетные, деятельные. Таких качеств у Воловикова не было, и Павел Васильевич, во всех инстанциях согласовав вопрос о снятии его с этой работы, вздохнул облегченно.

Вечером к нему в кабинет зашел секретарь парткома Воронов. Павел Васильевич вышел из-за стола навстречу.

Невысокий, худощавый, полысевший уже Воронов был очень подвижен. Черные острые глаза его были внимательны и строги.

— Жалуются на вас, Павел Васильевич, — сказал он, глядя на директора снизу вверх. — Он был по плечо Павлу Васильевичу, и эта разница особенно замечалась, когда они стояли вот так, рядом.

— Кто?

— Не догадываетесь?

— Мне сейчас кое-кому приходится делать неприятности. Ни у кого не отнято право жаловаться.

— Приходится! А не хотелось бы?

— Очень бы не хотелось, — откровенно проговорил Павел Васильевич.

— И снимать Воловикова тоже не хотелось бы?

— Уж не думаешь ли ты, что я испытываю удовольствие от этого? — задетый и тоном, и словами Воронова, проговорил Павел Васильевич. — Да, и Воловикова не хотелось. Очень не хотелось. Я много раз беседовал с ним, шел к этому решению через свою душу, если хотите…

— А если мы не согласны с таким решением?

— Не согласны? — медленно переспросил Павел Васильевич, чувствуя, что кровь ударила в виски. — Это ваше право, согласиться или нет. Но я своего решения не изменю. Я уже говорил, что долго шел к нему, а уж если глазами своими, ушами… если сознаньем пришел, то всё, точка.

— Ну, а все-таки, — настаивал Воронов, — если мы не согласны? Тогда скажешь — или я, или Воловиков?

— Нет уж, простите, никаких «если» не будет. Я еще слишком мало сделал здесь, чтобы сказать себе, что ничего не могу сделать. Я буду драться за дело, которое мне поручено, и за себя тоже.

— Горячиться ни к чему, — спокойно проговорил Воронов, — Воловиков подал в партком заявление, и мы обязаны разобраться. У нас все в сборе, пойдем.

«Неужели он не понимает, не видит? — шагая за Вороновым, думал Павел Васильевич. — Неужели не поддержат?»

Члены парткома сидели рядом на диване и креслах, о чем-то переговариваясь, и кабинет, рассчитанный на многих людей, казался пустым. Павел Васильевич поздоровался со всеми и сел в сторонке, разглядывая вытертый тысячами ног ковер.

Пригласили Воловикова. Он вошел, как всегда, в шикарном костюме, надушенный и безупречно вежливый. И Павел Васильевич, взглянув на него, невольно обернулся туда, где сидели члены парткома и завкома. Они пришли прямо с работы, многие от станка, в спецовках. «Нет, эти люди не могут не понять меня, — подумал он. — Они не поймут и осудят меня только тогда, когда я поведу себя иначе. А этого не будет!»

— Ну что же, начнем, товарищи, — сказал Воронов, садясь за свой стол. — Я думаю, заявления товарища Воловикова зачитывать не будем, вы его все читали.

— Знаем, не надо.

— Товарищ Воловиков, вы хотите что-нибудь добавить к своему заявлению?

— О том, что я отстранен от работы из-за личных трений с директором и что директор желает снять с себя вину за срыв отгрузки станков, я подробно и конкретными примерами изложил в заявлении, — встав и глядя только на Воронова, начал Воловиков. — Хочу добавить только одно: директор неправильно смотрит и на людей, и на обстановку. Он ищет людей, которые мешают делу, а их нет. Да, нет, — повысил голос Воловиков, видя, что собравшиеся переглянулись. — А не лучше ли разобраться в деле по-настоящему? Тогда все будет выглядеть иначе. Дело не в нас только, а просто физически мы не всё можем. И надо это трезво учитывать. А не рвать друг другу волосы, как это у нас делается. Коллектив на заводе молодой наполовину, а скоро будет и больше чем наполовину, неопытный еще, неслаженный. Бывают и ошибки, и срывы. Надо учить людей, воспитывать их, а не пороть, извините, горячку. — Достав платок, Воловиков вытер лоб. — И потом — у нас имеется определенное количество оборудования, определенное количество людей, мы знаем, что может дать это оборудование и эти люди. Вот исходные данные. При составлении годового плана и утверждении его я высказывал эти соображения, но меня не поддержали. План увеличили, а условий нет. И вот результат: мы рвемся, мечемся попусту. Надо изжить многие «но», чтобы справиться с такой программой, на это надо направлять усилия, а не так вот… Я все силы отдаю заводу, и в том, что мы в последние два месяца выполнили такой тяжелый план, есть доля труда и того отдела, который я возглавлял… Это вот забывается почему-то… — Он снова вытер лоб и сел.

Не один раз, пока говорил Воловиков, Павел Васильевич порывался возразить ему, все кипело в нем, но Воронов движением руки останавливал его. И он сидел, плотно сжав губы.

— У вас всё? — спросил Воронов Воловикова.

— Да, пока всё.

— Вопросы у членов бюро к товарищу Воловикову будут? — обратился Воронов к членам парткома.

— У меня будет вопрос, — сказал один из рабочих, членов парткома, строго глядя на Воловикова. — Вопрос такой: у нас, в цехе сборки, часто бывают простои. За последнее время стало меньше, новый начальник — бой мужик, за горло берет кого следует, но все равно случается — стоим. Позавчера вот флянцев не было — стояли. Как вы это объясните?

— Насчет этого случая знаю. Забыли спустить заказ в цех, — ответил Воловиков, глядя на рабочего с каким-то интересом, словно спрашивая: «Чего же дельного можешь ты сказать?» — Халатность, конечно. Но меры я принимаю сразу. Если есть еще вопросы — пожалуйста, я отвечу.