Страница 6 из 9
– Вот выключатели. Вы обращали внимание, как у нас вешают выключатели, – спросил как-то раз Дед Саша за чаем.
Все, кто был за столом, недоуменно пожали плечами. Да как-то не особо, если честно обращали внимание. Висит себе, где пришлось, наверное.
– А мне это бросилось сразу. Нам тогда доски и простыни нужны были для госпиталя, вошли в подвал дома какого-то, с башенками, красивого, сам-то дом без одной стены стоял. Дверь в подвал открыли, а выключатель висит так, чтобы одной рукой открыл дверь, а другой сразу нашел его и включил свет. Хорошо они жили. Все было. И кафель, и плитка, и свет везде. А на наши сараи и плошки из жести позарились.
Он всегда заканчивал разговор о немцах и войне этой фразой. И, наверное, не было более точного описания войны со стороны человека, который прошел ее.
Вот и у них в городе все было именно так. Разные миры. Миры тех, кто жил в Кенигсберге до войны, тех, кто пришел сюда во время Восточно-прусской операции и остался. Миры тех, кто приехал после войны навсегда и сразу знал, что будет жить в тех домах, что им достались, стараясь сохранить их именно, потому что все в самом деле было продумано для жизни и тех, кто приехал как они думали ненадолго и безжалостно замазывали яркую плитку шпаклевкой и выламывали ванны вынося их в огороды. Они не строили дальнейшие планы на жизнь, отдавая детям для игр марки и серебряную посуду.
А, казалось бы, купи веник, налей в таз горячей воды, свари суп картофельный, с сухарями, да разложил ракушки и камни на подоконнике. Чего уже проще? Вот твоя новая жизнь и началась.
Соня достала следующее письмо от Виолетты и стала читать.
Виолетта 1946. Калининград
«Сегодня, за вскрытием и заполнением отчета я думала о том, что Максиму бы, наверное, понравился бы пирог с ягодами, тот, что пекла моя бабушка. И вот я поймала себя на том, что мысли о руке, которая могла бы нанести такие удары и том, где бы достать кусок сливочного масла, идут одновременно. Хотя бы грамм тридцать, чтобы, такое как до войны, желтое. Наверное, там, в Севастополе прошлого, не разрушенном призраке Города, что сейчас, Максим легко нашел бы и масло, и ягоды и даже три яйца для безе. Нет. Пять! Пять яиц, чтобы хватило ещё и сварить нам по яйцу и с горячим хлебом, таким, когда корочку натирают чесноком, как делал папа. Наверное, я слишком много времени уделяю этим письмам, но в них прячется тишина. Разрушенный город все время как-то звучит. Кто-то говорит где-то, ходят патрули, осыпаются стены, разбирают завалы, переговариваются солдаты, что-то тащат, кто-то едет, где-то стреляют прощальным салютом над телами погибших друзей. Мы почти не спим, вернее, не так. Мы разучились спать. Мы падаем от бессилия, отключаемся или лежим каждый на своем месте и слушаем осторожно то, что за окном. Если окна, конечно, есть. С жильем с целыми окнами в городе сложно. Самое страшное время – после войны. Ты так и не можешь заставить себя поверить, что эта тишина настоящая, а не просто затишье. Сестры часто спрашивают в письмах, не боюсь ли я жить здесь? В Кенигсбергском военном округе. Тут же кругом могут быть шпионы, мы живем среди немцев, и кто знает, что у них на уме. Разве можно так жить и бояться кому-то довериться? А мне хочется рассмеяться. Мы тут живем хорошо. Дело не в недоверии окружающим. Какие там шпионы. Мы сами себе не доверяем. Лежим по ночам и слушаем – тишина или затишье?»
Соня отложила это письмо. Кажется, что-то похожее она читала и у Максима.
Женщина быстро нашла то письмо. Точно, вот оно.
Максим 1856. Севастополь
«Непривычно спать на этой кровати. Вот уж не думал, что буду обращать внимания на такое, но действительно непривычно, она слишком мягкая и немного проваливается и прежде, чем заснуть нужно выбрать такое положение, чтобы ноги не поднимались выше головы. Надо будет положить доски. Пока я стаскиваю постель на пол и лежу, слушаю дом. Это очень непривычная тишина. Еще вчера, кажется, что вокруг меня жил и дышал целый мир. Шуршала трава, вздыхали и фыркали лошади, караульные переговаривались не громко. Спать надо было быстро. Лег, отдохнул и завтра весь день в седле. Плотно спать. Я научился этому, а тут я лежу и смотрю, как луна двигается по доскам пола, как скрипят ступени, как город живет внизу. Севастополь удивительный город. Я научился засыпать, представляя, как фигуры на башне ветров оживают. Но сложнее всего мне привыкнуть к другому. К тому, что именно тут, в городе, где я мечтал жить и ходить ничего не боясь, мне приходится быть настороже. Разве можно так? Получается, что самое страшное время наступает не на войне, а сразу после нее. Именно тогда ты понимаешь, как же далеко еще до мира!
Тогда знаешь, что я делаю? Не кори меня в это слабости. Но я зажигаю свет и читаю книги. Читаю книги, ем шоколад, смотрю на город и могу так до рассвета. Вот это и есть настоящий кусочек мира. Когда ты можешь ночью зажечь свет. Встать во весь рост, читать книги и есть шоколад. Почему-то иногда сложно найти свежие яйца, молоко, мясо, а вот шоколада откуда-то много».
– А говорит, что не сластена, – сказала удивительно к месту в такт своим мыслям Ольга. Иногда она говорила так, немного невпопад, Соня уже привыкла не обращать внимание.
Мало ли какие мысли сейчас не поместились в ее голове.
Соня сидела, забравшись в кресло с ногами и читая письмо Максима, с каждой строчкой понимала, что все, о чем она думала раньше про него, может быть немного другим. Кажется, они с Ольгой нашли себе интересное приключение. То ли книга, то ли сериал, героев нельзя потрогать, но, тем не менее – вот же они. Живые! Жили!
– Виолетта уничтожили часть страниц, – неожиданно сказала Ольга, она читала письмо Виолетты, сидя на полу и когда Соня усилием воли она вырвалась из истории Максима, Ольга продолжила, – слушай.
«Все больше думая об истории Максима я пришла к выводу, что он бы не хотел, чтобы часть его истории попала к кому-то ещё. Мне кажется, что это личное. Но не поднимается рука. Наверное, правильнее всего будет разделить. Убрать первые страницы».
– Она молодец. Но только, где нам их теперь искать! Хотя я уже привыкла, что многие письма Максима начинаются с середины разговора. Послушай, что придет Максим тут такое, я еле дождалась, чтобы рассказать тебе! – Когда Соня волновалась, она не замечала, что начинала сильно тараторить. А тут! Тут было такое, что хотелось бежать сразу в разные стороны. А потом обратно, в одну. Чтобы собраться и прочитать, что же там было дальше.
– Ты забыла, что я тут и тоже читаю, – заметила Ольга.
Максим 1856. Севастополь
«Я никогда и никому не смогу рассказать про Рамбакан. Не поделюсь с товарищами историей путешествия, не расскажу жене и детям о своих приключениях. Пусть он останется грезой, страной моих снов, где не смог остаться. Ради долга. Ради долга я бросил свой полк и стал никем в Рамбакане. Ради долга я последовал за ней и в каждом порту, а их было пятнадцать, пятнадцать портов и столько же открыток, которые я отправлял своей «Матушке». И только в последнем получил весточку о том, что я должен вернуться. И ради долга я вернулся домой, оставив ее там, где, как я надеялся, ее похоронили.
Наверное, это зима. Наша зима мягкая, но иногда на место снега и холода снаружи, приходит тоска и холод внутри. Но кроме них внутри меня есть множество всего, всего то, что не могут себе даже представить некоторые люди.
Минута меланхолии. Пять-шесть минут тщеславия, когда я снова и снова вспоминаю все эти истории. Имею право. Я слишком тщательно забываю, кто я, каждый день на людях, чтобы не вспоминать об этом наедине с сами собой.
А теперь Максиму пора переодеться и отправиться на рынок, очень хочется яблок и спелых груш. Я никогда и никому не смогу рассказать, но значит так и будет».
– Я сделаю бутерброды.
– А я сварю кофе.