Страница 22 из 30
— Где она?
Он снова идет к зеркалу и начинает внимательно разглядывать себя. Худое, заросшее колючей щетиной лицо, красные ввалившиеся глаза… «Мужчина… тоже мне мужчина!.. Хозяин дома! Права жена, если не любит!» Взмах кулака, и осколки со звоном сыплются на пол.
Девочка проснулась. Она видит, как отец топчет ногами осколки разбитого зеркала.
— Папочка!
Человек смотрит на девочку'!
Девочка, съежившись, испуганно смотрит на отца.
— Не любите вы меня, ни ты, ни твоя мать… Не любите, лжете мне, лжете, что любите.
— Честное слово, любим, папочка.
— Вранье. Ни ты, ни твоя мать ни капельки меня не любите! Вы хотите, чтобы я умер, а потом…
— Я очень люблю тебя, папочка.
— Да разве можно любить безработного отца, безработного мужа?
Девочка плачет. Ей кажется, что отец сошел с ума. А отец все твердит.
— Где она в такой поздний час? Скажет, к соседям ходила. Ложь! Думает, обманет меня…
Человек зашатался, но, схватившись рукой за стенку, удержался. Ему стало совсем худо. Кружилась голова…
Когда женщина вернулась домой, была уже ночь. Она зажгла в комнате свет и увидела на полу мужа. Он спал, положив голову на сверток книг. Девочка спала в постели.
Женщина тяжело вздохнула. Она ощутила всю силу мучительного голода.
Дурная женщина
•
Окинув меня испытующим взглядом, женщина прошла мимо. Добрела до конца аллеи, вернулась и присела на край скамейки, на которой сидел я.
Проспект, пролегавший за парком, был залит ярким июльским солнцем. Все вокруг словно дремало — поникшая зелень, деревья, дома. Растянувшись под деревом, спала беспризорная кошка; она тяжело дышала, ее облезлое брюхо медленно вздымалось.
Делая вид, что смотрю на кошку, я незаметно следил за женщиной. Вконец стоптанные туфли, слишком широкие бедра, не в меру открытая блузка, огромные дряблые груди и угольки больших, круглых глаз. Женщина тоже украдкой поглядывала на меня. Наши взгляды встретились.
— Очень жарко! — сказала женщина и вытерла грязным платком морщинистый лоб.
— Да, очень.
Она подвинулась ближе.
— Вы, должно быть, не здешний.
— Не здешний.
— Из каких же краев?
Я сказал. Она живо заинтересовалась:
— Зачем же вы бросили такие места, приехали сюда?
Если бы я знал, зачем приехал! Во всяком случае не затем, чтобы испытать счастье стать жителем большого города, и уж, конечно, не потому, что тосковал по трамваям, высоким зданиям и морю. Женщина ждала ответа.
— Не знаю, приехал вот.
— Не торговлей ли вы занимаетесь?
— Нет.
— А чем?
— Думаете, что-нибудь изменится, если я вам скажу?
— Верно… ничего не изменится, — она с грустью покачала головой.
Мы оба уставились на кошку. Ее облезлое брюхо вздрагивало.
— Кошка, и та счастливее нас, — произнесла женщина после долгого молчания.
Я вопросительно посмотрел на нее. Она объяснила:
— Я предпочла бы быть такой вот облезлой кошкой. Тогда можно было бы насытиться из любой помойной ямы, заснуть под любым забором.
Она посмотрела на меня, ожидая вопроса. Я молчал.
— Уже несколько дней я не ела досыта, — продолжала она. — Проститутка? Да, проститутка. Взгляни на меня. Никому уже не нравлюсь. Никто и не смотрит. Устала всем в глаза заглядывать. Работы бы. Да где ее взять? Хотела помереть — дьявол нашептывал броситься с Баязитовой башни в море. Не смогла… Трудно оказалось с жизнью расстаться. Поганая трусость. Заснуть бы и не проснуться. Жена одного армянина приютила меня в своем подвале. Иногда думаю, убью себя, да тут же сердце начинает ныть: хозяйка-то хлопот не оберется.
— …
— Умру в ее доме, испугается, несчастная. Да и кто меня вынесет? За вынос надо платить, а она человек бедный. И жителям квартала хлопот наделаю. Хорошо бы, если со смертью человека и тело его, подобно духу, превращалось в дымок и исчезало.
— …
— Говорят, в некоторых странах покойников сжигают… Страшно в пепел превратиться… Но это все же лучше, чем быть зарытой в землю. Сколько раз собиралась утопиться — отплыть от мыса Сарайбурну и… Может, наберусь смелости и сделаю так… Днем, в солнечный или даже в праздничный день… Пусть напишут в газетах, чтобы все узнали. Ночью темно, и море жуткое. Страшно не умереть, а умирать. Смерть — скверная штука. Знаю, все умрут. А если бы люди не умирали, они ели бы друг друга.
— Разве не едят? — спросил я.
— Верно, едят… — согласилась женщина и, помолчав, добавила: Живот сводит от голода…
Я тотчас ощутил пустоту в своем животе. У меня еще оставалось четверть лиры. Я купил у ближайшего лоточника бублик. Женщина с жадностью посмотрела на него. Я протянул половину. Она схватила, откусила кусок, быстро сжевала его сильными зубами и проглотила.
— Спасибо, да вознаградит тебя Аллах!
Поднялась, оправила платье:
— Пошли.
— Куда?
— Расплачусь…
— За что?
— За бублик.
— За полбублика?!
Сзади нас, разрезая ржавым скрежетом сонную тишину, прогромыхал трамвай.
На катере
•
Ночь. Море спокойно. В светлом июльском небе висит огромная луна. Над темными очертаниями города вдали сверкают разноцветные огни реклам.
Мы возвращаемся на катере из Кадикёя в Стамбул. Рядом со мной попыхивает трубкой толстяк. Время от времени он с раздражением поглядывает на сидящую неподалеку женщину, которая горько плачет. Луна освещает широкую мясистую физиономию толстяка. Когда он снова недовольно смотрит на женщину, наши взгляды встречаются:
— Проклятие'! — восклицает он.
— Может, у нее горе, — неожиданно раздается в ответ.
Я оглядываюсь и вижу неприметного, небольшого роста человека.
— А что мне до ее горя! — распаляется толстяк.
— Вы, должно быть, подрядчик?
— Что ты хочешь этим сказать?
— Не «хочешь», а хотите. Вы, я вижу, трубку курите. Разве это не обязывает вас к вежливости?
И сразу будто подул северный ветер, пропала яркая луна, заволновалось море.
Трубка в руках толстяка задрожала.
— Я не подрядчик, а если бы и был им, что из этого? Разве я обязан интересоваться чужим горем? За целый день так набегаешься, что могу я позволить себе роскошь хоть ночью отдохнуть, полюбоваться луной, спокойным морем, помечтать?..
— Можете, но не должны. Может ли быть счастливым среди страдающих тот, у кого есть сердце и совесть?
— Вы, вероятно, идеалист?
— Возможно! По-вашему, это преступление?
— Нет.
— Глупость, не так ли?
Толстяк молча сосал трубку.
Когда маленький человек, заложив руки за спину, направился к плачущей женщине, из трубки снова вылетел клуб дыма. Толстяк воскликнул:
— Подрядчик! Будто подрядчики бездушные или бессовестные люди. Я с такими подрядчиками знаком… Шопена, Листа назубок знают, Менухиным восторгаются, стихи читают и при виде нищеты еще каким сочувствием проникаются. Никогда не забуду, как однажды на заседании совета правления одного благотворительного общества…
— Вы член правления? — спросил я.
— И не одного, а трех, но это неважно, — отрезал он. — Один гражданин, из тех, о которых вот этот субъект говорит с таким презрением, увидев туберкулезного, так разволновался, что даже расплакался.
За мигающие огни реклам, освещавших темный силуэт города, пробежав по небу, упала луна. Я вспомнил небо Чукуровы — края моего детства. То ли небо на Чукурове ближе к людям, то ли люди на Чукурове ближе к небу, только, когда ночью подымаешься спать на плоскую крышу дома, до неба — рукой подать.
Вернулся маленький человек.
— Обещал жениться, обманул, бросил, — сообщил он.
— Девушка? — поинтересовалась трубка.
— Нет, женщина.
— Будто с Марса спустился! Можно подумать, такое не каждый день случается? Странно, что вы не утратили способности интересоваться чужим горем, удивляться, жалеть.
— Представьте, не утратил.