Пьесы

Х е к и м о в. Что случилось, Мерджен? Подумаешь — брак! Да и какой это брак? Типичные огрехи нашей технологии, на которые ты не раз закрывала глаза. В глуши, в Сибири, на периферии люди не такие привередливые. Там, как говорится, чем хуже… обувь — тем лучше! Не так жалко носить по грязи.

М е р д ж е н. Какой цинизм!

Х е к и м о в. Ну, я шучу, конечно. Мерджен, надо сделать! Надо! Горим!

М е р д ж е н. Не пропущу, Нурлы!

Х е к и м о в. Надо, золотко, надо! Надо, кисонька, надо! Ну, пожалуйста!

М е р д ж е н. Нет.

Х е к и м о в. Но ведь раньше пропускала?

М е р д ж е н. Раньше пропускала, а вот теперь — нет, не пропущу.

Х е к и м о в. А что случилось? Что изменилось?

М е р д ж е н. Значит, что-то случилось, Нурлы.

Х е к и м о в. Что именно?

М е р д ж е н. Ты ведь знаешь: количество переходит в качество. Мудрый, железный закон!

Х е к и м о в. Ну?

М е р д ж е н. Вот и перешло.

Х е к и м о в. Что? Где? Когда?

М е р д ж е н. Вот здесь. (Касается пальцами лба.) Количество ошибок и раздумий над ними, количество сделок с совестью, количество бессонных ночей, неудовлетворенности собой, тем, как живу, все это перешло в новое качество, — в твердое, непоборимое решение жить иначе. А когда? Представь, это случилось здесь, в этом кабинете, когда я на три недели почувствовала себя хозяйкой этой фабрики.

Х е к и м о в. Я тебя сделал этой хозяйкой, Мерджен. Мог бы и Гошлыева.

М е р д ж е н. Сейчас это не имеет значения, Нурлы. Главное, я почувствовала, что все это мое! (Делает жест руками.) Вернее — наше! А почувствовав, я поняла, что сделок с совестью больше не будет. И еще я подумала, знаешь что, Нурлы?.. Однажды вечером я засиделась здесь, размечталась. И я подумала: в нас, женщинах, больше хозяйственного инстинкта, больше порядочности, честности, больше здравого смысла, доброты, меньше кичливости, честолюбия, чем в вас, мужчинах! Отдали бы вы нам бразды правления во всех звеньях нашей жизни!

Х е к и м о в (смеется). Ох, шутница!

М е р д ж е н. Нисколько. Вот смотри: обувные фабрики! На них шьют и детскую обувь. Да разве мы, женщины, допустили бы, чтобы наши дети носили ту дрянь, которую выпускает твоя фабрика?!

Х е к и м о в. Это я уже слышал сегодня — от твоей Айны.

М е р д ж е н. Или, допустим, колбаса в магазине. Иной раз в рот не возьмешь: соленая, невкусная, из мороженого мяса не первой свежести. А ведь некогда это мясо было парным, аппетитным. Кто загубил его?

Х е к и м о в. Но я-то здесь при чем, Мерджен?

М е р д ж е н. Нет, не по-хозяйски вы, мужики, ведете все наше общее хозяйство, наш богатый дом. И уже давно. Как крыловские музыканты — суетитесь, снуете по сцене, пересаживаетесь без толку. А воз и поныне там! Отдайте нам бразды правления! Сделайте нас повсеместно хозяйками предприятий!

Х е к и м о в (смеется, качает головой). Это уже было, Мерджен. Пробовали. Не прижилось. Я имею в виду матриархат.

М е р д ж е н (тоже улыбается). Ну, пожалуйста! Ну, хотя бы на год! В порядке эксперимента!

Х е к и м о в. Глупости, Мерджен, глупости! Фантазерка! Говорю, брось шутить!

М е р д ж е н. Ну, проявите творчество! Не к этому ли всех нас призывают самые мудрые книги, наша великая наука?! К творчеству! А вы? Захапали посты! Дачи! Машины! А организовать толково хозяйство не можете.

Х е к и м о в (резко обрывает). Перестань болтать чепуху!

М е р д ж е н. Не можете. (Едко.) И знаешь, почему?

Х е к и м о в. Ну, почему?

М е р д ж е н. Я же сказала, вы — повсеместно рогоносцы, значит, в той или иной степени импотенты. А импотент — и в работе импотент, это давно известно.

Х е к и м о в. Твои обобщения грешат нелогичностью, которую тебе можно простить… как женщине. Но вульгарность и грубость женщине не к лицу!

М е р д ж е н. Ты меня сделал такой, Нурлы. Твоя работа. С кем поведешься… (После паузы.) Ну, отдайте нам бразды правления, пожалуйста! Вам же самим будет лучше. Через год-другой будете есть парные отбивные, бифштексы, вырезки, антрекоты, избавим вас от отупляющего стояния в очередях за жратвой, стояния, лишающего человека достоинства, отнимающего у народа миллиарды часов бесценной человеческой жизни. Ох, какого дорогого для страны стояния! Миллиардотонного, золотого! Отдайте! Оденем вас в красивые отечественные дубленки! В самые красивые в мире хлопковые сорочки! В обалденный вельвет и джинсы! Не вы к ним, в командировки, на работу в их фирмы, в наши зарубежные посольства — за тряпьем, будете рваться, они — к вам, к нам, за советским, ибо советское обязано быть синонимом лучшего! Обязано! Газеты ведь читаешь. И тот, кто этого не понимает, тот… тот… (От волнения не может найти подходящего слова.)

Х е к и м о в. Ну что, что?.. Кто он?.. Негодяй? Сукин сын? Проходимец?

М е р д ж е н. Хуже!

Х е к и м о в (смеется). Ну вот и договорились. Все сразу стало понятно. Но знаешь, Мерджен, если говорить серьезно, мы уже пережили эпоху красивых фраз. Мы давно спустились с небес на землю. И тебе тоже нечего там делать — в облаках. Не залетай, не пари! Ты будешь там в одиночестве. Бифштексы, ромштексы! Джинсы! Вельветы! Какая чепуха!

М е р д ж е н. Вот именно. Но тот, кто неспособен сделать хорошо чепуху, тот не сможет сделать хорошо и что-нибудь посущественнее.

Х е к и м о в. Не обязательно, не обязательно!

М е р д ж е н. Не перебивай! Даже ребенку ясно, что хорошее качество всего, повторяю: всего — не чепуха!

Х е к и м о в. Всему свое время. Не это главное.

М е р д ж е н. Хорошее качество всего — это не главное, это чепуха?! А что же тогда не чепуха?

Х е к и м о в (задумывается, прикидывает в уме). Порядок — не чепуха! Дисциплина — не чепуха! Движение! Система — не чепуха! Система во всем. Плановость! План!

М е р д ж е н. Да, план. Если им руководствуются толковые, честные люди. Если план — творчество, а не догма.

Х е к и м о в (удивленно вскидывает брови). Что ты хочешь сказать этим?

М е р д ж е н. А то, что говорили наши деды: заставь дурака богу молиться — он себе лоб расшибет.

Х е к и м о в. То есть?

М е р д ж е н. Лично ты превращаешь план в петлю на шее нашей фабрики, а на другом конце — камень, который тянет в болото. Вот твое движение. И ты не один такой — идолопоклонник. По всей стране вас наберется тысячи! Тысячи камней — всех форм и размеров! От и до! Не лишний ли это груз для народного хозяйства?

Х е к и м о в. Мерджен, детка, повторяю, спустись на землю! Занимайся своим скромным делом. Твой участок, вернее, наш участок — это ботиночки, туфельки. Не пари! Не манипулируй словами! Груз! Народное хозяйство! План! Пусть этим занимается государство.

М е р д ж е н. Манипулируешь словами ты, Нурлы! Не только словами — понятиями! Жизненно важными понятиями! Вот ты обложился книжками. (Показывает на книги, лежащие на столе, делает жест в сторону шкафа, где красуются солидные тома.) А для чего? Пыль в глаза пускаешь? Ко-му? Ведь себе же первому.

Х е к и м о в. Чем тебе мешают книги? В каждом солидном кабинете…

М е р д ж е н. Вот именно! Поставили как иконы! Но ведь вы — безбожники. Поставили — для перестраховки. Дабы не заподозрили в неверии. А ведь книги прекрасные. В них заглядывать надо. Помогут. Еще как! Вот, например… (Подходит к шкафу, достает книгу, открывает на одной из страниц.) Слушай, «…когда мы говорим «государство», то государство — это мы, это — пролетариат, это — авангард рабочего класса». Сказано это было двадцать седьмого марта двадцать второго года на Одиннадцатом съезде Коммунистической партии. Шестьдесят лет назад. Достаточный срок, чтобы всем нам усвоить. Всем!

Х е к и м о в. Да что ты меня учишь? Я веду семинар! Все это я давно знаю!

М е р д ж е н. Знаешь — устами! Голосовыми связками! А делами — лжешь, обманываешь народ.