Страница 9 из 64
«Отчего ж фатальный?» — спросит как-нибудь потом, да поздно будет спрашивать: через три дня высадка десанта на мысе Адлер, атака на горцев. Куда? Постой! А Бестужев вперед и вперед!
Горец целился метко, еще бы не попасть в этого неистово рвущегося вперед, так близко… И тела не нашли. Забрали горцы? Похвалиться, что убили прапорщика, — произведен только что!
«Единственная моя молитва — не умереть на одре страданий, либо не пасть на незначительной стычке».
Исчезновение Бестужева — ни среди убитых, ни среди живых! — породило слухи: жив, скрывается в горах; сдался горцам в поисках романтических сюжетов; предался, чтоб сражаться против царя — не удалось, мол, на Сенатской, решил здесь… Так и не узнал горец, какие слухи породила его пуля.
А стычка была незначительной — крепость вскоре пала; и романтические сюжеты, увы, вышли из моды, «…единственная моя молитва!..»
Какая мелкая месть!
Это было первое поручение барона: объявить горцам по-арабски; как угодно! только втолкуйте им так, чтоб засело в их тупых башках, что впредь будут конфискованы бурки, привезенные в Тифлис или куда-либо в наши пределы! об этом предписано и гражданской милиции! никакого спуску!
И месть эта потому, что мятежный Гамзат-бек ширит свою власть в горном Дагестане и берет верх над домом аварского хана, преданного царю; но разве можно верить хану? тучный, как кабан, дикарь!
Особенно был разгневан барон, когда узнал, что Гамзат-бек обманул аварскую ханшу; ей надо было немедленно дать знать им через лазутчика, и никто не отговорил ее послать детей на переговоры к Гамзат-беку — он тут же обезглавил сыновей ханши и, пленив ее, захватил Хунзах.
— Сыграйте на религиозных чувствах старшин Хунзаха. Насчет Кербелы и убиенных имамов…
— Но они сунниты! — робко вставил Фатали. А барон глух:
— Вызовите у них эти страсти, чтоб с Гамзат-беком покончили!
Но к чему эта ложь?!
ложь!.. ложь!.. на устах одно, а в душе иное… и в мыслях…
«Убит Гамзат-бек!» И барон, какая улыбка на лице! только что сообщил военному министру: «…в мечети, во время молитвы». И первый, и второй имамы пали при бароне Розене. Государь будет доволен: и Гази-Магомед, и Гамзат-бек… Специально созвал канцелярию, чтоб поговорить об искусстве проповеди и новичков выдрессировать: «Учитесь у горцев, как зажигать подвластных!» «Кто считает себя мусульманином, не щадит своей жизни. Вся жизнь ничто, когда над вами царская власть!» Но именно он, барон, осадил Гимринскую крепость — ах, какая досада: упустил Шамиля… Неужто и его, третьего имама, суждено убить барону?
А Шамиль, удивительное дело, то вдруг знает такое сокровенное, что и самому себе не признаешься, а то наивен, как ребенок. «Мы сами хотим своими землями править, почему чужие? Дружить, но не быть рабами!..» Фатали послан бароном Розеном на переговоры переводчиком; у Фатали располагающее на откровенность лицо, близ Гимры встретятся с Шамилем, надо убедить, уговорить его прекратить борьбу и явиться в Тифлис, куда прибудет вскоре сам государь, он уже в пути.
Шамиль высокий, у него большие, задумчивые серые глаза, сплошная жесткая щетина, сжал губы, и они не видны.
«…ты погляди, как гибнут горы! ты видел кровавые горные реки?! они прежде всегда были чисты!»
Неумолим. Но уже другой взгляд, умиротворенный — пора молитвы, и Шамиль молится. Но отчего эту суру шепчут его губы: «Клянусь небом и идущим ночью!.. звезда пронизывающая… они ведь замышляют хитрость. И я замышляю хитрость. Дай же отсрочку неверным, отсрочь им немного!»
Сколько бился над сурой Ахунд-Алескер, чтоб втолковать Фатали, а и сам не поймет!
Шамиль обещал и — обманул. Но кто первый? — выстрел снизу или камень сверху?
«Не я нарушил, — перевел Фатали письмо Шамиля, барон верит только переводчику своей канцелярии, — а вы, и я поднял оружие для собственной своей защиты, и дело сделалось по воле всемогущего бога и великого пророка».
Что ж, придется карать!! «…на рассвете, подойдя к сему селению, окруженному лесом, послал казаков окружить. Люди, искавшие спасение в бегстве, были пойманы и истреблены. Сопротивлявшиеся сделались жертвою своего отчаяния. Погибли на штыках егерей. Сакли горели. Деревня Кишкерой, состоящая из десятков дворов, с значительным запасом хлеба и сена, предана огню».
— Я Мирза Фет-Али Ахунд-заде.
— Аббас-Мирза, Хозрев-Мирза… — стал вспоминать Лермонтов. — И вы Мирза?
Фатали растерялся и заученно произнес:
— Слово Мирза, прибавляемое после собственного имени, означает принца крови, а если перед именем, как у меня, выражает ученость.
— Помилуйте, нельзя ли проще? Татарин?
Фатали улыбнулся. Как объяснить? По-всякому называли и называют и будут, вероятно, еще долго называть: и татарин кавказский, и азербайджанский татарин, и турок, и тюрок, и турок азерийский, и просто азери.
— Да, татарин.
— А имя… нельзя ли покороче? Я — Мишель.
— А я Фет-Али, можно Фатали.
— Фатали-фаталист?
— Уже пытались. Покойный Бестужев.
— Вы что же, не верите в предопределение? У вас ведь кажется: что на лбу у человека начертано, того не миновать?
— Спорил я долго с мусульманскими муллами в гянджинских кельях медресе, неужто и с вами мне спорить?
— А можно просто Али?
— Вам дозволено. Перед роковым отплытием в Адлер покойный Бестужев велел мне непременно вас разыскать.
— Но мы с ним не были знакомы,
— А он знал, что вы прибудете в наши края.
— И до вас успело дойти!
— Мы ж в единой империи, а у дурной вести длинные ноги.
— Скачет, весел и игрив! Да-с! Под фанфары и гром барабанов! А почему именно вам он велел?
— Я автор поэмы на смерть Пушкина.
— Вы? Поэмы?! — И вдруг вспомнил: — Ах да, я, кажется, слышал!
— Сказать по правде, и мне кажется, что это не я, а кто-то другой. Не верится, как я решился. Жизнь текла мутная, как Кура, и вдруг кто-то внутри, неведомый, приказал: «Встань! Возьми в руки перо! Как же ты можешь молчать?! Ты напишешь о нем! Бумага жаждала потерять белизну свою, лишь бы перо Пушкина рисовало черты по лицу ея! Погиб глава собора поэтов!..»
Вот она, первая неожиданность, уготовленная ему Востоком! Русские карательные отряды и — приобщение к русскому собору поэтов! И кто же в том соборе? «Читал ли меня?» Нелепое любопытство! Если б не читал, к чему тогда знакомиться со мной? Читал, конечно же читал! С недавних пор выработалось наблюдение, какое-то особое свойство именно у этих его стихов о гибели Пушкина: сразу, по глазам, по голосу, по тому, как смотрели или говорили с ним, Лермонтов тотчас определял для себя — читал или нет. Этот татарин читал!
— Если позволите… — Достал листы.
— Можно взглянуть? Эта вязь как тайнопись! — «Постигнем ли?»
— Извините, если перевод мой коряв: «…Ломоносов красою гения украсил обитель поэзии, но мечта Пушкина водворилась в ней. Державин завоевал державу литературы, но властелином ее избран Пушкин. Карамзин наполнил чашу вином знания, и Пушкин выпил сей полной чаши вино…» И вам в том соборе… — Не докончил.
— По одному-то стихотворению?
— Но какому!
— Восток любит льстить, вижу.
— Восток сразу выдает, что думает.
«Штык и — благо?! Кровь — и Ломоносов?! — задумался Лермонтов, — и собор поэзии?! Надо разобраться…»
— Вы удивлены, однако. Право, удивлен и я: как же так, русские штыки — и кавказская поэма о Пушкине?! — воскликнул Фатали.
— А вы колдун, читаете мои мысли…
— Вы мой кунак, а хозяин обязан угадывать желания гостя.
«Вот он, мой провожатый по Тифлису! Но надо спасать Одоевского!..»
— О стихах мы потом! — поспешил Лермонтов.
— Бестужев очень ждал встречи с другом своим, Одоевским, он тоже наш кунак.
«А вы определенно колдун!» — но на сей раз промолчал: поймет ли Али его шутку?
— Да, да, кунаки поневоле! Мы с ним в одном полку, аллах миловал, спас от горской пули.