Страница 54 из 64
И Фатали послал. В самое логово! И письмо в придачу: «Я убежден, что после прочтения «Писем» не захотите поддерживать со мной отношения…» Стрела выпущена из лука. И, как ожидал Фатали, ни слуху ни духу.
Знает, что после «Кемалуддовле» будет лишь пустыня, друзья новые и друзья старые — все разбегутся, чтоб не навлечь на себя гнев и беду: общаться с еретиком, атеистом, ниспровергателем аллаха, пророка, тиранов!
И еще экземпляр в Лондон, послу Ирана Мохсун-хану: туда едет его брат. По почте ведь не пошлешь — цензура! «Не благодаря ли Вам, — пишет Фатали Мохсун-хану, — и Вашей похвале, добрым Вашим словам я получил такую славу среди Ваших высокопоставленных?» Слава-то двоякая — от которой шарахаются, даже если тянутся поглазеть: «А ну что за диковинная птица?»
И все же — послать! Пусть «Кемалуддовле» работает хоть так!
«Но есть у меня условие! Называйте подлинное имя автора только тем, кто умеет хранить тайны (да чтоб восточный человек хранил тайны?!). И давайте читать лишь тем, в чью честность вы верите безусловно. И попросите, чтоб читавшие написали аргументированную критику» (Хотя бы так распространить идеи «Кемалуддовле»! Лучшая пропаганда — критика!). «Посылаю вам письмо, — завершает Фатали, — без подписи и даты!» И тут же: «Кстати, — потом ругал себя, но что толку? — государь император пожаловал мне чин полковника»; снова укрыться за мундиром? Придать весомость? Но чему? И кому?!
И тоже — гробовое молчание. Прочли? Пустыня!..
Взял экземпляр, отправляясь по новому назначению — послом Ирана в Париж вчера еще консул в Тифлисе Мирза Юсиф-хан. Есть и его доля в «Письмах», советовался с ним Фатали, переводя свое сочинение на фарси. А именно в эти дни был у посла в Париже знаменитый петербургский востоковед профессор Мирза Казембек, тот, кто принял католицизм, прочел «Письма», не со всем согласился, но дважды воскликнул: «Ай да молодец Кемалуддовле!» Мирза Юсиф-хан послал Фатали читанный Казембеком экземпляр с его пометками, предлагает кое-какие отрывки изъять и тогда, говорит, не будет никаких препятствий к изданию. Письмо пришло, а «Кемалуддовле» пропал.
«Изъять!»
Ни за что! Хватит потакать властям, цензорам, прихоти трусливых, которые боятся собственной тени.
Мирза Юсиф-хан на расстоянии чувствует гнев Фатали и пытается его успокоить: чего ж ты хочешь? ведь год зайца наступил — все в бегах, волки рыщут, а зайцы трусливо прячутся!
А через год Фатали — Мирзе Юсиф-хану в Париж: «Ну да, год льва — сильный поедает слабого!..» Писал, не ведая о том, что лев с мечом, изображенный на ханском знамени, съест, непременно съест и самого Мирзу Юеиф-хана… Тот промолчал, а потом наступил год змеи, и надо же, чтобы именно в этот год — а ведь суеверен Мирза Юсиф-хан! — взбрела ему в голову несбыточная идея: ну вот, надышался вольного французского воздуха! Расплатится с ним шах в Казвинской тюрьме!
«Да нет же, нельзя! — пишет Фатали Мирзе Юсиф-хану. — Чтоб конституция на основе корана?! Это же издевательство! Как можно рядом два противоположных понятия: конституция и коран. Социальный прогресс и религиозные догмы. Это фикция и фразерство. Дорогой мой, зря ты мучился, выискивая созвучия с конституционными идеями в коране, чтобы, как ты пишешь, «народ принял твою конституцию». Разве кто-нибудь из деспотов — будь то Европа или Азия — прислушивается к наставлениям? В Европе некогда пытались наставлять угнетателя для предотвращения его тирании, но поняли, что это — пустая трата времени. Поэтому нация, в столице которой ты живешь, осознав пользу единодушия и сплотившись воедино, обратилась к угнетателю со словами: «Удались из сферы государства и правительства!» И удалила его! И создала новую конституцию. А разве мы способны сказать тирану, мы и вы: «Удались!»? Никогда!
Какая при тирании может быть свобода и неприкосновенность личности? Вам кажется, что при помощи умершей схоластической веры можно будет применить на Востоке французскую конституцию, то есть прекратить угнетение плоти и духа. Никогда! Соблюдение справедливости и прекращение тирании возможны вот при каком условии: сама нация должна созреть до проницательности и развиться до благоразумия, создать условия союза и единодушия и затем уже, обратись к угнетателю, сказать ему: «Удались!..» И лишь затем издать законы соответственно требованиям и духу эпохи, выработать подлинную конституцию, где слово и деяния не противоречат друг другу, и следовать ей не во фразах, а на деле. Лишь тогда народ найдет новую жизнь… А впрочем, как сказал великий Саади: «Какое мне дело до всего до этого? Ни на верблюде я не сижу, ни под поклажей, как осел, не нахожусь, не являюсь ни господином рабов, ни рабом господина…» Клянусь всевышним, я жалею, что ударился в заумные размышления и морочу тебе голову. Но что делать? Взыграла кавказская кровь, потерял рассудок и стал бредить… Каюсь и молю о пощаде!»
Но отчего молчит Мелкум-хан? Фатали послал ему, чуть ли не первому, экземпляр «Писем». «Где ж твоя уверенность, друг? Ведь это твои слова: «Я оставлю все свои дела, брошу занятия, чтоб издать ваши труды, особенно «Кемалуддовле»!»
Фатали передали слова иранского посла в Турции Гусейн-хана, того самого, у которого Фатали в Стамбуле гостил: «Разве глупцам, выжившим из ума, еретикам и бунтовщикам следует отвечать на письма? У нас за такие речи — в каземат, в крепость, львам на съедение!..»
Скажи мне, юный мой друг Мелкум-хан: я ли спятил с ума или они, государевы мужи?
И даже Ханыков против идеи реформы алфавита и «Обманутых звезд»! А как ему верил Фатали. Еще в те далекие годы, после секретной миссии по поводу бывшего мучтеида, духовного вождя мусульман-шиитов Феттаха, Ханыков стал отговаривать Фатали, — стоял перед ним, как слон, на своих слоновьих ногах и трубил: «Не надо! Не надо! К чему дразнить? Как бы эхо!..» А потом о присяге, разве не давали? Мол, от сих сочинений и до прямых действий… Что за действия? Молчит. Тайные общества? Масонские ложи? Что?! И шепчет, лишь губы выдают, будто молитву, текст присяги: «Я, нижеподписавшийся, сам объявляю, что я ни к какой масонской ложе и ни к какому тайному обществу ни внутри империи, ни вне ее не принадлежу и обязываюсь впредь к оным не принадлежать и никаких сношений с ними не иметь…»
А принц Джелаледдин-Мирза, умнейший из сыновей персидского Фатали-шаха, — за! Может, потому, что в опале? Иные наследники заняли ключевые посты, а он: «Даже губами пошевелить не могу!» Шах, что на троне, Насреддин-шах, всех этих сынков Фатали-шаха (они доводятся ему, по схеме Фатали, двоюродными дедами!) с их уже очень взрослыми сынками, троюродными шаху дядями, люто ненавидит! Наплодил Фатали-шах детей!
А что с Мирзой Юсиф-ханом, с его идеей конституции на основе корана? Он отозван из Парижа в Тегеран, как бы с ним не расправились. На его место, послом в Париж, едет Мирза Гусейн-хан? Подкапывался — и докопался! Поганить коран бредовыми идеями? Ну да, ведь дружен с Фатали — вот откуда идет ересь! И подкинул шаху: вам, мол, казалось, что Юсиф-хана с пути истинного сбили французы, как бы тут не было руки наших северных соседей!
Молчит отозванный из Парижа Мирза Юсиф-хан.
И эта проклятая эпидемия холеры, — что ни год, новая эпидемия! Фатали застрял на даче под Тифлисом, в Код-жори, — выехать не может.
Наконец-то пришла весточка от Мелкум-хана: записка, посланная нарочным. «Что за дикость? — возмущается Мелкум-хан. — Кое-кто из османцев твердит: «Мы, только мы должны выступить с реформой алфавита, а не какой-то полуиранец Фатали или армянин Мелкум!» Премьер Али-паша? На словах он как будто за нас, но такие горластые у него министры, на весь меджлис вопят: «Изменение алфавита станет началом конца исламских государств!.. Этот священный шрифт — неразрывная часть нашей чистой веры!..» Но только ли мы хотим изменить арабский алфавит для тюркских народов? Ученые французский, английский, итальянский — все, кому дороги интересы просвещения народа! Что можно сделать?
«Порой я стыжусь, что живу в это время, — пишет Мелкум-хан Фатали и приводит в письме диалог двух земляков, слышал у Греческой стены в Стамбуле: