Страница 47 из 64
Ведь было, было! Подсказал Александр, когда летели с ним. Фурфуристы ведь тоже: «Карманный, обычный, ничего особенного, так, лингвистика вроде и забава, словарь иностранных слов, вошедших в состав русского языка», а у вас, Фатали, — в языки восточные, а ведь даже и не вошли еще, хотел бы ввести, чтоб обогатить и чтоб в который раз ополчиться на арабскую графику: вот, к примеру, рвл, и нет Цэ, надо выразить через тс или се, — рвлес, — вот и сообрази, что это за слово!.. А какое замечательное слово-то!.. И как вы поясняете революцию? — спрашивает Фатали в мундире цензора Фатали — собственника писем (т. е. автора). — Значит, это — событие, когда народ, доведенный до отчаяния противозаконными действиями деспотического правителя, объединяется, восстает и свергает угнетателя. А затем он создает законы и претворяет их в жизнь в целях обеспечения свободной, спокойной и счастливой жизни — как все просто! Неужто не могли заменить патриот, найдя подходящее по смыслу слово? Вы поясняете: это человек, который ради любви к родине и народу не пощадит своей жизни, трудится во имя свободы отчизны и народа и готов на этом пути перенести муки и страдания. Кто, к примеру? Кемалуддовле? Или вы?
«И вы, когда не в мундире! Так как же, подписываете?»
«Хочешь меня погубить? Пожалей хотя бы моего сына, ему только десять!»
«Моему тоже».
«Он у меня единственный!»
«И у меня тоже».
«Тебе-то что? Ты только собственник писем! А меня — и ребром ладони по шее, — особенно теперь, после злополучного апреля! Что, неужто неясно?» — и. шепотом, чтоб пояснить, а собеседник сам знает: надо же — запасся револьвером, специально приехал в столицу, чтоб выследить государя у Летнего сада и убить его! И — промахнулся!..
«Знаете, странная какая-то фамилия!»
«Вот-вот!.. И я, признаюсь, сначала изумился: «Неужто из наших?»
«А как же не изумиться? Фамилия-то тюркская. «Кара» — это по-нашему черное, «Коз» — глаз, «Черноглазое», так сказать!..» — вслух не надо называть фамилию смельчака!
И вспомнил Кемала. И Ахунд-Алескера вспомнил, давнее-давнее, еще когда в Тифлис приехали — устраивать его работать в канцелярию. С чего же спор начался? Ах, да: с грузин! С их заговора!.. А прежде — о смельчаках, съевших волчье сердце; их тогда было много в Тифлисе, сосланных, и разговоры — только о них. Ахунд-Алескер вдруг ни с того ни с сего разозлился на Фатали: «Нам с ними не сравниться, запомни! В них честь жива. И гордость. Достоинство. А мы что? Рабы мы, да, да, рабы!»
Разговор, казалось, кончился, было утро, после первого намаза, а потом прошел полдень, еще молитва, и во второй половине дня Ахунд-Алескер совершил третью молитву, и при заходе солнца, когда тень стала совсем длинная, — и вот, после четвертого намаза, перед пятым, в начале ночи, Ахунд-Алескер вдруг, будто продолжая только что начатый разговор, строго взглянул на Фатали: «И не смей ты влезать в драку!»
И больше никогда не возвращался к этому разговору.
Перед Фатали-цензором уже сидел не собственник «Писем», а Кайтмазов, он только что вернулся из длительной командировки, посвежевший и отдохнувший, как показалось Фатали.
— Думаешь, отдыхом была моя поездка? Ничего подобного. Сначала Санкт-Петербург. Для приобщения к кое-каким новейшим цензурным инструкциям. Как будто не читаем мы эти «Санкт-Петербургские ведомости». Или нельзя было прислать сюда «Русский инвалид», «Голос», где раструбили о процессе по делам печати, «Судебный вестник» или «Юридическую газету»!.. — То злой, то оттаивает. — Ну-с, как вы тут без меня? — Руки потирает, а потом пальцы тренирует (о, эти пальцы! Фатали не сводил с них глаз, когда Кайтмазов несколько лет назад аккуратно перелистывал «Обманутые звезды» и на каждой странице, после того как половину вымарал, — ставил подпись-закорючку — большой крюк верхнего крыла «ка» захватывал всю фамилию. А на титуле — «разрешаю». «Скажи спасибо, что мы кавказцы!»
— А я без вас тут воевал! Каитмазов молча слушает.
— Тип один тут с письмами мне досаждал.
— Осаждал?
— Можно и так. Письма знаете какие! Ой-ой-ой! Язык обжигают, будто перцем густо-густо на кончик! Но вы их скоро сами прочтете.
— Кто автор? Ах, изгнанный из страны? Разве не слышали о специальной инструкции? Не допускать к выходу в свет сочинений лиц, признанных изгнанными из отечества, тайно покинувших его…
— Но ведь из Индии! И из Ирана! Кайтмазова уже не остановить:
— Государственных преступников! И учтите: какого бы содержания ни были эти сочинения и в каком бы виде они ни издавались, под собственными ли именами авторов или под какими-либо псевдонимами и знаками! Неужто неясно?
— Клянусь аллахом, не знаю!
— Шутник! А вот и запомните! — И сует ему только что нарисованную на клочке бумаги картинку-загадку, ай да талант… Бараний рог, и такой перекрученный, а в него похожий на Фатали человек впихивается, — «согнуть, мол, в бараний рог».
Хорошо, что великий князь не проведал о том, как поручали ненадолго Фатали цензорство. Вот было бы шуму и неприятностей в канцелярии!
Фатали давно собирался написать Мирзе Гусейн-хану, у которого гостил в Стамбуле, но каждый раз, садясь за письмо, вступал с ним в спор:
«Вы на меня обижены, Мирза Гусейн-хан, вы сердитесь, я вас разгневал!» («Обижен!..» А Гусейн-хан ищет пути, чтоб дать понять наместничеству, а может, и кому повыше, — не кажется ли вам, господа, что деятельность Фатали подрывает основы и вашего правления; он враг и вашему царю; уж я не говорю, что она направлена против шахиншахского престола, а мы ведь с вами уже давно в мире живем… Но Фатали о том не ведает.)
«Вы увидели лишь то, что я высмеял деспотизм шаха и тупость его приближенных, и оскорбились. Я просто вывел тирана в шахской одежде, хотя мог его облачить в царский наряд. Я рад, что вы разглядели за древним историческим сюжетом его современный смысл и порвали со мной! Или вы испугались, что вас взгреют в вашем краю, чьи интересы вы представляете в Стамбуле, за дружеское ко мне расположение. Но ведь в каждом народе имеются мерзкие и тупые люди, и даже среди государей, шах он или царь. Вы истолковали мои произведения как антипатриотические, мол, выставляю славных шиитов, вас и своих земляков в дурном свете перед турками-суннитами!.. А что вы скажете, если в ваших руках окажется «Кемалуддовле»? — «Что вы еще задумали?! Неужели недостаточно и того, что вы сделали уже, чтоб осрамить нас перед миром?..» — «О нет! Я сказал еще не все! Другие сказали больше, чем я!» — «Кто ж другие?!» — «Индийский принц Кемалуддовле, совершивший путешествие по Англии, Франции и Новому Свету и возвратившийся в ваши земли!» — «Но такого принца я не знаю! Не вы ли скрываетесь за Кемалуддовле?!»
А ведь и Никитич, попадись ему «Письма» в руки, скажет: «Нет такого принца!» — «Как же нет? — возразит ему Фатали. — Вот его родословная: правнук Теймурлана поэт-император Мухаммед-Бабур, далее его сын Хемаюн-шах, ах, какие страсти бушевали в те годы! Но я не стану отвлекать вас рассказами о том, как жестоко расправился он с братьями. Так вот, далее Ахбар Великий, это при нем был построен город Фатехпур, почти, — улыбнулся Фатали, — Фаталиград, но о том я, кажется, вам рассказывал. Увы, ныне в некогда огромном городе никто уж не живет, но сохранились его дворцы. Это страшно — мертвый город… далее Шах-Алем Первый».
«Нет, нет, постойте, Никитич, дослушайте! Ведь такое обвинение!.. А потом Бахадур-шах. Далее… Алямгир Второй». — «Когда же был Первый?» — «Вы перебиваете меня!.. Шах-Алем Второй, а сын его Акбер-шах отказался от своих прав в пользу английской короны, кстати, в год пожара в Зимнем дворце». — «При чем тут пожар?» — «А Акбер-шах и есть отец Кемалуддовле! Что же до последнего Могола, то он умер совсем недавно. Каждый историк это вам подтвердит, — умер, когда я поехал в Стамбул с вашей легкой руки, Никитич, так что я только собственник трех писем живого Кемалуддовле, и эти письма он отправил персидскому принцу Джелалуддовле». — «И такого принца я не знаю». — «Неужто вам известны все жены шаха? Ну ладно, откроюсь я вам, Никитич: индийского принца зовут Игбалуддовле Овренг-Зио-оглы, а иранского принца — Шуджауддовле Зиллисултан Алишах-оглы. Оба они сидят в Каире, но один решил назваться Кемалуддовле… Опять не верите? Помню, как говорили мне в Стамбуле, — было перед Фатали лицо Никитича, и вдруг снова Мирза Гусейн-хан, посол Ирана в Турции, но смысл этих слов дошел до меня позже, ведь я, живя у вас, не подозревал тогда, что в вас кипит гнев. «Мы были, — вы сказали мне, — и есть образец для всего мира, погрязшего в смутах, беспорядках и неустойчивости! Мы неколебимы, ибо держимся на справедливой вере и единстве народа и шаха-вождя!» И еще вы сказали мне: «Придет время, и к исламу примкнет все человечество. Если б людям всех слоев удалось понять, сколь совершенна вера наша, и освоить смысл правления Мухаммеда, то основа дурных течении и эти бунты, этот разгул еретической стихии — все бы было погребено и уничтожено!»