Угловой дом

Мы меняемся, а окно все такое же: в железной решетке с узорчатым верхом. Прежде я не мог дотянуться до окна, теперь приходится нагибаться, а жена дяди моей бабушки такая же, какой я видел ее в детстве: высокая, полная, с медленной величественной походкой, с гордо посаженной, совершенно белой головой. Пышные волосы — как облако. Покрытое морщинами, но все еще красивое лицо.

В комнате Захры-ханум на той стене, что против окна, приколот кнопками белый лист толстой бумаги, на нем — ряды фотокарточек: это снимки ее дочери Медины, внучек, правнуков.

«Ведь говорила я ей не выходить за нездешнего. Разве прислушалась к моему совету? Что стоит совет матери в таком деле? — У Захры-ханум скорбно сжались губы. — Нет чтобы выбрать одного из наших парней, мало ли их? Да, видно, правду говорят, суженого и на коне не объедешь. Нашла себе человека, чье имя было записано в книге консульства».

Единственная дочь Захры-ханум Медина вышла замуж за гражданина другой страны. За шесть лет до начала Отечественной войны вместе с мужем и двухлетней дочкой ей пришлось покинуть родину.

Вот, вчетвером, накануне отъезда они сфотографировались: Захра-ханум, ее дочь Медина, внучка Марджан и зять Мамедали.

С пожелтевшей карточки глядят застывшие глаза. Во взгляде Захры-ханум — беспокойство: «Что вас ждет?» Медина чуть-чуть улыбается, она любит, она счастлива. На коленях у нее дочь, плечом касается груди мужа. У Мамедали худое мужественное лицо с острым подбородком.

Фотографии… Семейные, одиночные, муж с женой, мать с дочкой, одна дочь… От карточки к карточке Медина полнеет. На шее нити крупного жемчуга, на длинных белых пальцах — кольца.

Война прекратила переписку.

Захра-ханум осталась вдовой рано. В двадцать третьем ли, в двадцать четвертом ли?

Муж вступил в большевистскую партию во время знаменитой бакинской стачки в девятьсот четвертом году, был сослан, бежал, скрывался в подполье; объездил многие края, побывал и за границей.

Вернулся в Баку в рядах частей Одиннадцатой Красной Армии, которая помогла народу утвердить советскую власть.

Вскоре они поженились… Гейдар своими руками сбросил с головы Захры-ханум чадру. После революции Захра-ханум и Гейдар вместе начали работать на стекольном заводе; он мастером, а она сортировщицей. На заводе делали всевозможные химические сосуды — мензурки, колбы.

Какие счастливые это были дни! Вместе шли на завод, вместе возвращались, вместе играли с маленькой дочкой. Но счастье было недолгим. Ссылки и лишения не прошли даром. В год смерти мужа молодую вдову поставили на контроль. Захра-ханум хотела быть достойной памяти Гейдара.

Двадцатые, тридцатые годы. Потом — война… Шутка ли сказать! Ударница, стахановка Захра-ханум. Много начальников сменилось, а она тут.

Захра-ханум в половине седьмого утра выходила из дому, по узкой покатой булыжной мостовой спускалась к трамвайной остановке, входила в вагон с передней площадки. Раскачивающийся из стороны в сторону трескучий трамвай подвозил ее прямо к заводской проходной. Все вагоновожатые знали Захру-ханум. Кто говорил ей «тетя», кто — «мать», а те, что постарше, — «сестра».

В год окончания войны имя Захры-ханум было вписано в книгу почетных пенсионеров завода. Но дел у нее не убавилось.

Ни одно веселье, ни один траур в нашем квартале не обходились без того, чтобы не звали на помощь Захру-ханум. Когда шли сватать, просили пойти и Захру-ханум, когда приходили на нашу улицу свататься, прежде всего советовались с Захрой-ханум.

Четырежды в году почетную пенсионерку приходили поздравить с завода: Восьмого марта, Первого мая, Седьмого ноября и тридцать первого декабря.

Одна неотвязная и беспокойная мечта была у Захры-ханум — увидеть дочь и внуков. Это желание особенно одолевало ее после войны: раньше мечта у всех была одна — победить.

Написала письмо, получила ответ, послала карточку, прислали карточки.

— Азер, а тебе нравится Марджан? — часто спрашивала меня Захра-ханум.

— Нравится, — отвечал я ей.

— Внучку свою я выдам за тебя!.. Хочешь жениться на моей внучке, Азер?

— Хочу.

Мне тогда было шестнадцать лот. А Марджан была очень красивая девушка… Как ее описать? О больших ли лукавых глазах написать? О густых ли ресницах?

У Медины родилась еще одна дочь — Гюльджан. В начале каждого года старая женщина просила меня написать заявление — разрешить ей поездку к дочери, а в середине года приходил отказ чужой страны.

С нового года все повторялось. Мечта жгла сердце жене бабушкиного дяди.

Я окончил среднюю школу, поступил в институт, похоронил отца, три года спустя — мать, а пять лет назад — бабушку, но Захре-ханум все еще не суждено было увидеть дочь и внучек.

Получил я диплом инженера, а Марджан, не дождавшись меня, как говорила Захра-ханум, вышла замуж.

Я снова писал заявление и удивлялся, почему не разрешали жене бабушкиного дяди приехать повидаться с детьми. Неужто боялись се?

Выросла и Гюльджан. Ее красота затмила красоту старшей сестры. Карточки Гюльджан стали украшением комнаты Захры-ханум. Гюльджан смотрела на нас открыто и доверчиво.

— Азер, тебе правится Гюльджан?

— Нравится.

— Марджан оказалась изменницей. Но смотри не женись ты на другой! Я выдам Гюльджан за тебя. Женишься на ней?

— Женюсь.

А в душе я смеялся, но не хотел обижать Захру-ханум: уж очень она верила в свою мечту. Хотя нам казалось — мечту свою о встрече старуха унесет в иные миры.

Щербатый булыжник на нашей улице заменили асфальтом. Вместо трамвая плывет по улице троллейбус, да и улица стала совсем другой — она раздалась в стороны, вместо грязных, старых одноэтажных домиков — красавцы великаны с зеркальными витринами, с резным народным орнаментом на карнизах.

Однажды, придя с работы, я по привычке принялся за вечернюю газету, как вдруг услышал знакомый голос:

— Азер, Азер! Иди скорей!

Я выбежал на улицу. Соседи выглядывали из окон, с балконов.

Захра-ханум с какой-то бумажкой в руке, без платка, с растрепанными снежными волосами, стояла на тротуаре.

— Счастье в твоем пере, сынок! Еду, еду я, Азер! Дай поцелую тебя!

Поздравления, удивления, восторги посыпались на нас.

Захра-ханум позвала меня к себе. Из глаз ее все время текли слезы. Слезы радости. А может быть, это были слезы сожаления? Поздно все-таки разрешили. Со стены на нас смотрели Медины, Марджаны, Гюльджаны. Карточек Гюльджан было больше всего. Бабушка ведь ее совсем не видела. Не видела она и двух правнуков — сыновей Марджан. И в Медине ничего от той прежней хрупкой девушки, что на первой карточке, не осталось: постарела и стала очень похожей на Захру-ханум.

Утром следующего дня пошли мы с Захрой-ханум оформлять документы. Сердце ее спешило, а ноги не шли — часто останавливалась, отдыхала. За последние годы она сильно сдала. Если бы не мечта в сердце — давно, наверно, умерла бы. Губы тряслись, глаза поминутно наполнялись слезами.

Визу получила она сравнительно быстро. Выдававший ей документы мужчина сказал: «Поезжайте. Когда захотите — вернетесь». Но в его словах я, казалось, услышал: «Доехать бы тебе туда, старая. Суждено тебе остаток дней своих провести среди детей. Там и похоронят тебя».

* * *

Улица наша словно опустела. Нам всем не хватало родного человека, ее голоса, величественной походки, добрых глаз. Вечерами казалось, что и на улице стало темнее. В решетчатом окне не загорался свет. Стекла покрылись пылью.

Месяц прошел с того дня, как уехала Захра-ханум.

Прощаясь, она каждого поцеловала. Каждому что-то подарила на память о себе: дворничихе — большой медный казан для плова, медный дуршлаг и тяжелый поднос старинной узорчатой росписи; врачу, лечившему ее, — ковер с вытканными миниатюрами на темы восточных легенд; беременной жене молодого железнодорожника — цветастую шаль; не забыла и трех его сыновей: старшему, школьнику, подарила сукно на костюм, среднему и младшему, который только начинал ходить, — полотно на рубашки.