Угловой дом

— Это безумие! — отговаривала ее Люда.

Люде ее не понять. Марии уже казалось, что Люда и прежде не понимала ее. Не поймет теперь.

— Куда ты едешь? — удивлялась Люда. — Немцы под Смоленском. Это же близко от Москвы!..

Уже несколько дней, как в сообщениях Совинформбюро появилось это новое Смоленское направление, и каждый раз, боясь не услышать о нем и понимая, что это может означать, Люда со страхом прислушивалась к голосу диктора.

— Москву бомбят каждый день! — пугала она Марию и с ужасом понимала, что это правда.

Мария ничего слышать не хотела: только в Москву!

— Помоги мне, очень тебя прошу!

Люда обиделась, по где-то в глубине души завидовала Марии, и, как ни странно, упорство школьной подруги успокаивающе подействовало на нее: к лицу ли преувеличивать опасность ей, генеральше, — от этого слова душа у нее таяла, она никак не могла свыкнуться со своим положением жены молодого генерала.

— Что ж, раз ты просишь!.. — И тотчас преобразилась, к ней вернулась ее прежняя уверенность, раз подруга решила, она сделает все, что от нее зависит.

Мария обняла Люду, и тетя эта показалась Кате такой красивой и родной.

Люда оттаяла.

— Надо спешить, вставай!

Оставив Катю с сыном и матерью Люды, обо женщины отправились к коменданту. Люду к коменданту пропустили сразу — сама секретарша проводила их в кабинет. Они подождали, пока он освободится, а потом Люда рассказала, что их привело к нему.

Комендант вначале и слышать не хотел о «неразумной затее», но Люда так пристала к нему, так обрисовала безвыходность положения Марии, что он наконец сдался.

И опять провожали Марию.

Комендант, снабдив их пропусками, посадил в воинский эшелон, отправлявшийся в Москву.

* * *

В этот ранний час в вагоне все спали. На верхней, единственной свободной полке проводник расстелил матрац, задвинул под лавку чемоданы и коврик, дал комплект постельного белья и ушел.

Мария долго и с наслаждением умывалась. Никто ее не торопил. Холодная вода как будто уносила усталость и раздражение последних дней. Мария не спеша вытерлась чистым вафельным полотенцем и глянула в зеркало. На нее смотрела молодая сероглазая женщина и, как казалось Марии, очень красивая. Она тщательно расчесала свои пушистые волосы, провела ладонью по лицу, ощутив нежную, гладкую кожу, и, довольная собой, вышла в коридор.

Вагон уже проснулся. Весть о том, что с ними едет молодая женщина, успела распространиться. Пока Мария шла к своему купе, ей приветливо улыбались, с ней здоровались. Катя успела познакомиться с соседями и рассказать, откуда они с мамой едут, где были, что видели. Мария почувствовала, что ее появления ждали и что она понравилась.

Их купе стало местом притяжения всего вагона. Каждый хотел оказать ей внимание, чем-то угостить, помочь. На столе появились яблоки, колбаса, домашние котлеты, крутые яйца, соленые огурцы, даже жареный гусь — все то, что положили матери в дорогу своим сыновьям — молодым командирам, только что окончившим то ли училище, то ли краткосрочные курсы.

Хотя они только недавно покинули дом, или именно поэтому, эти мальчики скучали по дому. Став взрослыми, они ощущали потребность дарить кому-то слабому свое покровительство, силу, заботу. Каждый хотел что-то сделать для Кати и Марии, сказать о себе или просто поговорить. Присутствие женщины заставило их подтянуться, быть лучше, благороднее.

Всеобщее внимание не раздражало Марию, а радовало ее. Они все были ей симпатичны, она любовалась ими, и только иногда мысль о том, что едут они туда, где Виктор, сгоняла улыбку с ее лица.

Запомнить всех Мария не могла. Лишь одного, который назвался Виктором и ехал с ними в этом же купе, она запомнила хорошо. Он сидел рядом с Катей и подолгу смотрел на Марию. От его взгляда, который она чувствовала на своем лице, шее, руках, обдавало жаром. Когда же их взгляды встречались, парень тут же отводил глаза, густо краснел и о чем-то заговаривал с Катей. Марии была приятна эта игра и немножко смешна: она чувствовала себя такой взрослой по сравнению с этим двадцатилетним мальчиком.

Густые волосы Марии под лучами солнца горели медью, и нежно-белая, как у всех рыжих, кожа розовела в отблеске лучей.

Весь вагон, не сговариваясь, решил оберегать Марию даже друг от друга. Никто не мог и помыслить предъявить на нее свои права. Мария была для каждого сестрой, матерью, возлюбленной.

Перед Москвой в купе принесли туго набитый мешок и положили на чемодан Марии. В мешке прощупывались консервные банки.

— Это нам, — сказал кто-то.

А другой добавил:

— Нам это уже не пригодится.

Мария поняла, что отказом обидит их, и только поблагодарила.

Сколько раз потом она будет вспоминать этих ребят, собравших для нее мешок, в котором были спички и соль, так пригодившиеся ей в дополнение к получаемым по карточкам, копченая колбаса, консервы, даже нитки и иголки.

Во всю длину перрона выстроились все те, кто ехал в поезде.

Мария и Катя с вещами стояли у своего вагона, напротив строя молодых командиров, и в первый раз видели их всех вместе, таких знакомых и близких им.

Раздалась команда, и весь эшелон прошагал мимо. Мария очнулась, когда увидела, что они с Катей одни на перроне. С трудом подняла вещи, направилась к пропускному пункту в здании вокзала. Проверка документов не заняла много времени: у пропускной в город народу было мало, зато к поездам тянулась длинная очередь.

Не успели они выйти из высоких дверей, как к ним подбежали трое из их вагона. Виктор объяснил, что их отпустили, чтобы проводить Марию и Катю.

Они сели в трамвай на Каланчевке и долго-долго ехали по Москве, пересекли Сретенку, спустились к Трубной, проехали Пушкинскую площадь, Арбатскую, свернули на Кропоткинскую улицу… И пошли знакомые с детства, очень родные названия. Левшинский, Зубовская, Теплый и, наконец, Олсуфьевский.

Они дошли до самых дверей в квартиру. Поставили вещи. И тут ребята попрощались, Мария каждого обняла и поцеловала, пригласила заходить, когда будут в городе.

Наконец-то!..

Знакомая, белая, как клавиша, кнопка звонка.

Мария собралась с духом и позвонила. За дверью — тишина. Но кто-то стоит за дверью, прислушивается, Мария это чувствует.

— Кто там? — отозвался тоненький голос племянницы.

Наконец-то!..

— Это мы, Женечка, открой!

Дверь открылась. Мария присела, крепко обняла племянницу, поцеловала ее и заплакала.

2

Выдержки хватило именно до этого порога. За дверью кончился тяжелый длинный путь. Все позади. Мария в Москве, в отцовском доме, где она родилась, выросла. Она подняла и внесла в квартиру вещи, вдруг ставшие такими тяжелыми, будто в них напихали камни.

Только сейчас Мария вспомнила о жестяной коробке. Казалось, золото зашевелилось, как живое, напоминая о себе. Мария содрогнулась, подумав о том, как она везде оставляла чемодан почти без присмотра.

Она закрыла за собой входную дверь, и снаружи остались волнения, страхи, усталость.

— Мне есть письма? — опросила у племянницы.

— От папы, — добавила Катя.

Женя помотала головой:

— Нет, а от моего паны есть, — и пошла в большую комнату, принесла два письма.

Мария только посмотрела дату: письма были месячной давности.

Прошла в маленькую комнату — бывшую спальню родителей, постояла у высокой двуспальной кровати из светлого орехового дерева. Кровать занимала почти половину комнаты, но на ней спали родители, и ее не вынесли. Вообще сюда заходили редко. Клава жила в большой комнате, очень светлой, с двумя широкими окнами на солнечную сторону. Маленькая комната была полутемная, окно выходило в затененный тополями переулок.

Мария внесла в эту комнату вещи, расстелила перед кроватью коврик, открыла настежь окно.

Она покормила девочек, таких разных, — Женя толстушка, а Катя худая, осунувшаяся за дорогу, и занялась уборкой — руки соскучились по домашней работе.