Страница 35 из 59
Давид остался один. Сын оказался неверным, а Белла… И она ушла. И никогда они не встретятся.
Дни потеряли привлекательность, приходили и уходили серые и бессмысленные. Давид утром вставал, пил кофе, к которому пристрастился в последнее время по рекомендации врачей из-за низкого давления, и шел в типографию. При жизни Беллы он собирался на пенсию, но теперь обеими руками ухватился за работу. И в типографии его старались нагрузить делом, чтобы отвлечь. Сам Давид тоже искал повод, чтобы задержаться в типографии, где никто и словом не напоминал ему о его горе. Лишь вахтерша одно время приставала к нему:
— Ты женился бы, что ли, Давид Абрамович? Кто-нибудь и присмотрел за тобой.
Давид и взглядом ее не удостаивал.
Иногда он наведывался в домоуправление, чтобы лишний раз убедиться, что Юра не выписан. В домоуправлении слегка подтрунивали над старым чудаком, но Юру не выписывали из домовой книги.
От Гени регулярно приходили письма. Теперь она жила на Камчатке, куда перевели служить ее мужа. Давид иногда посылал им чеснок и воблу. «Если будет трудно, напиши, вышлем денег, — писала Геня и жаловалась: — Живем на краю света, климат злой, бураны, заносы, но ждать осталось недолго, скоро поедем на материк…»
Когда еще жива была Белла, Геня с мужем и трехлетним сыном неделю гостили у них на обратном пути из Крыма. Генин мальчик был капризным и непослушным, раздражал Беллу. Беккеры очень хотели привязаться к мальчику, но ничего с собой поделать не могли. Его присутствие еще больше подчеркивало их одиночество, постоянно и остро напоминало о Юре.
Летом Давиду из профкома дали путевку в санаторий. Уезжая, он приклеил на дверь записку: «Юра, ключи в домоуправлении». Сорвать эту записку суждено было самому Давиду.
В сентябре пришла телеграмма от Гени, а вскоре они и сами приехали. Где им было остановиться, как не у Давида? Их поставили на очередь и скоро должны были дать квартиру, а пока они поживут у него. Еще в письмах Геня предлагала, чтобы они жили вместе. «Одиночество хуже могилы, — писала она, — мы ведь родные». Хотя это было и разумное предложение, но Давид на него не отвечал. И сейчас, стоило Гене заговорить на эту тему, Давид притворялся глухим. На самом деле он был рад им, но они были для него лишь желанными гостями, хотя гостем в своем доме казался он, а Геня была полновластной хозяйкой.
В мае племянница переехала в свою квартиру — в новый дом на Юго-Западе. Жили они теперь далеко друг от друга, но на одной линии метро.
И снова Давид остался один.
* * *
Июньским воскресным утром Юра постучался в дверь знакомого белого дома. Ему открыла Янина Людвиговна.
— Пришел проститься с вами.
— Проходи, Юра! Андрей Андреевич ждет тебя.
— Я рад, что этот день наступил, — начал Андрей Андреевич. — И уверен, что ты сдашь экзамены в Высшее инженерное училище. — Он встал, задернул штору — комната скрылась от нещадных солнечных лучей. — В тебе я не ошибся. За четыре года хорошо узнал тебя, и, хоть кое-что ты и недосказал мне, я понял, что воспитывали тебя порядочные люди. О них я у тебя не спрашивал, ты и сейчас можешь ничего не рассказывать, но вспомнить и проанализировать события той осени ты должен. В день поступления в нашу школу у нас с тобой был разговор, помнишь?
— Помню, Андрей Андреевич.
— Я спросил у тебя: «Все ли правда, что ты нам рассказал о себе?» Ты ответил, что правда. Так ли это?
— Я не соврал, Андрей Андреевич, но и всей правды вам не сказал. — Он помолчал и добавил: — В Ленинград я поеду не сразу. Я взял билет в Москву.
— Вот и хорошо. Янина Людвиговна соберет посылку дочкам. Занесешь им в общежитие.
* * *
Юра приехал в Москву рано утром. Спустился в метро. Он спешил. Думал сойти у Парка культуры, но увидел, что линию продлили. Он решил, что следующая станция рядом с Академией Фрунзе, но, когда поднялся на эскалаторе, оказалось, дом недалеко. Он пересек сад, чтобы сократить путь. Со щита улыбался Гагарин. Вот и родной дом. Огромный двор, казалось, стал меньше. Первым человеком, кто повстречался ему, была дворничиха. Она поливала цветы и с любопытством уставилась на моряка, который шел по тротуару. Ей казалось, что она знает его, но не могла вспомнить, где он живет. Когда он открыл дверь подъезда, ее вдруг осенило, шланг выпал из ее рук и, как живой, пополз по асфальту. Она хотела что-то крикнуть вслед, но осеклась. Однажды она уже принесла беду в его дом, и если бы сейчас открыла рот, то опять должна была бы сообщить черную весть.
Юра даже не заметил, как взбежал по лестнице. Он стоял у двери, сердце его гулко колотилось, и он не смел поднести палец к кнопке звонка.
Дверь отворилась сама. На пороге стоял Давид Абрамович.
— Здравствуй, отец!
Только Юра произнес эти слова, как Давид Абрамович навалился на косяк двери и начал сползать вниз. Юра подхватил отца и не дал ему упасть. Он нес его в комнату и думал о том, какой отец легкий. Юра оглянулся, чтобы позвать мать, но почувствовал, что дома никого нет.
Отец достал из кармана стеклянную пробирку и взял в рот таблетку.
— Затянулось твое путешествие, сынок. По дороге мы потеряли мать…
* * *
Отец и сын стояли у окна. По улице шли люди. С каждой минутой их становилось все больше.
Люди спешили в метро.
Повесть о золоте
Пер. М. Давыдова
Не куй меня, мати, к каменной палате, прикуй меня, мати, к девичьей кровати.
Ковостроитель м., — ница ж. коварный, замышляющий зло человек.
Золото самый ковкий металл.
Тяглистый или тягучий, растяжной, растяжимый, поддающийся, уступающий тяге, растяжке; упругий, что не рвется и не ломается при растяжке. Тягулить, таскать или красть. Тягун, тяжебник, сутяга, ябеда.
Золото тягучее всех металлов. Владимир ДАЛЬ. Толковый словарь живого великорусского языка. Том II, с. 128 и том IV, с. 454.
Первое появление автора
Каждый может вспомнить нечто свое — личное, семейное или служебное, — связанное с благородным металлом желтого цвета, очень тягучим и ковким.
Написал я эту фразу, только смахивающую на крылатое изречение, и полетела с листа стрекоза, играя на солнце радужными крылышками. Но в наш век ЭВМ, НТР, ЖЗЛ, БСЭ и даже КЛЭ мало кому придет на ум штамповать афоризмы, потому что обо всем на свете, что кажется сногсшибательной или головоломной новостью, было уже сказано «в веках, бывших прежде нас».
В стране Эльдорадо, о которой напоминает любимое место моих ежевечерних прогулок, — 4-й Эльдорадовский переулок (первые три я так и не отыскал), дома были обшиты золотыми листами, а желтые, красные и зеленые игрушки округлой формы, которыми забавлялись деревенские дети, были из золота, рубина и изумруда.
Помню, в нашем бакинском дворе говорили о золоте в мешочке, спрятанном на высокой изразцовой печи в бекском доме: убегая, хозяева не успели или забыли его унести, а в дом из подвалов переселились бывшие слуги. Потом, многие годы спустя, когда печь переводили на газовое отопление, мешочек и нашелся, а его благородное содержимое выглянуло, заулыбалось, заблестело. И в газете «Вышка», которая выходила малым форматом и где в те годы я работал курьером, петитом сообщалось об удивительной находке — среди обычных николаевских золотых монет в мешочке была обнаружена отлитая из чистого золота величиной с детский кулачок головка истукана, и находка эта датировалась эпохой Тимура Хромого, чуть ли не ему самому принадлежала.
А еще помню, впервые увидел в годы войны пачку цветастых, как хвост павлина, царских ассигнаций в дрожащей руке высокого, прозванного Телеграфным столбом, бывшего купца. Он размахивал ими на нашей улице, а потом жег их, и я смотрел, как нехотя, чадя, долго горели они. «Мне предлагали золотыми монетами, — изрекал сокрушенно Телеграфный столб, — а я отвергал их, требовал бумажные ассигнации, потому что легче везти». И, экономя спички, подносил к догорающей ассигнации краешек следующей.