Восточные сюжеты

— Как же, хватит у тебя сил!

— Хотел даже тебя с собой взять, чтобы вдвоем.

— Прекрасная сцена: сын и племянник избивают отца и дядю.

— Увы, тебя на такое не подвигнешь. Надо было бы тогда открыться во всем… Но я избрал другую месть! Я был убежден, что Рену прельщают высокий пост и большие доходы. Свалить отца, вот какая у меня была цель. И я стал подкреплять жалобы матери своими анонимками.

— А она знала?

— Кто?

— Мать.

— Ты что, спятил?

— Что же ты писал?

— Не писал, а поливал грязью! Но, увы, поди разбей его крепость козлиными кругляшками! От них и следа не остается.

Но все эти анонимки, а главное, жалобы чуть было не возымели действия. Хасай тогда, исчерпав ресурсы терпения, пошел прямо к Джафару-муэллиму: «Вы меня не ограждаете от потока грязи, устраиваете допросы, вот мое заявление, ухожу». А Джафар-муэллим ему: «Ореол обиженности? Демонстрация? Нет, мы тебя не отпустим! Забирай свое заявление!» Хасай ни в какую. «Если каждый за правильную критику будет устраивать подобные демонстрации… — внушает Джафар Хасаю. — Ты что же, хочешь уйти героем? Не дадим! Мы и тебя заставим работать, и других на твоем примере учить будем! Разреши тебе уйти, черт знает какие фокусы выкинешь! — Хасай притих, но пыхтит. — Сплетни отметем, факты оставим, будем тебя воспитывать! Да, да! И не таких воспитывали».

А о том, сколь наивны были его анонимки, Гюльбала узнал после.

И речь завел Амираслан, отцовский заместитель. Встретились они случайно (такое бывало и раньше. «Мы с тобой ровесники, поймем друг друга лучше», — сказал как-то Амираслан. И эта фраза пришлась Гюльбале по душе, в разговоре с Мамишем он не раз повторял ее, добавляя при этом, что они еще и братья…) у крепостной стены, рядом с чайханой, уставшие, они присели отдохнуть (чайхана славилась искусным заварщиком чая). Хасай тогда приходил к Рене измотанный и раздражительный после потока жалоб и анонимок, но «хитрая Рена», как об этом однажды сказала Хуснийэ-ханум, еще крепче привязывала к себе его, мол, анонимки и жалобы — дело обычное, прилипнут — отстанут, щеткой ототрем, и Хасай отходил, успокаивался. Рена была единственным прибежищем от невзгод.

— Анонимки — это же целая наука! — говорил Амираслан, разливая из чайника в грушевидные стаканчики чай цвета петушиного гребешка. — Чудак человек думает: возьму-ка я и оболью другого грязью. И кидает в него не то что камешки, от них больно может стать, а козлиные кругляшки (и это взял Гюльбала на вооружение от Амираслана). Ты, по-моему, знаешь, что на отца в свое время писали преподленькие анонимки (Гюльбала, кажется, поперхнулся, сахарок поцарапал горло). Я как-то разбирал архив наш, чтобы что надо сдать, а ненужное актировать и сжечь. И попались мне эти анонимки, хохотал до упаду, хотел собрать и на память Хасаю-муэллиму подарить, да нельзя, этика не позволяет. Какой наивный и глупый человек их писал! Хасай, мол, и взяточник, и карьерист, и пьяница, и бабник!.. Ну кто всерьез станет обращать внимание на такие банальности? Анонимка — дело подлое, конечно, но наука ох какая хитрющая! Возьми даже твоего отца и моего дорогого начальника. Он прекрасный организатор, человек многоопытный, с огромными связями, знающий свое дело и так далее. Согласен? (Еще бы не согласиться сыну, думает Амираслан. Так тебе и поверил я, лиса лысая, думает Гюльбала. Но чай вкусен, один пьет маленькими глотками и слушает, а другой ждет, чтоб чай чуть остыл, — горло у него катаральное). Ну, в общем, не мне его тебе расхваливать. Надо соблюдать чувство меры, не валить на одного все человеческие пороки. Надо знать, кому ты пишешь, психологию того, кто прочтет эту твою писанину. Есть люди, которые с первой строчки угадывают, что в корзину, а что в дело. Удивляюсь, как эти анонимки не угодили сразу в корзину. И в каждом обвинении должно быть подобие правды. Это же искусство, точный математический расчет, ажурная вязь! Надо знать, чего больше всего опасается твой враг.

— Извини меня, Амираслан, ты рассказываешь так, будто сам этим занимался, — подколол его Гюльбала.

— Я? Бороться анонимками — это примитивно! Лучше подписывать.

— Чтоб узнали?

— Чудак, не свою фамилию, а чужую! Я же говорю, изучить связи! Знать, кто в данный момент может иметь зуб на твоего врага! Кого он может заподозрить! Тем самым вовлекаешь в игру нового человека! Твой враг непременно пристыдит того, а тот, естественно, будет отпираться. Вчера еще нейтральное лицо становится врагом твоего врага! Но непременно в таких случаях в анонимке должны быть детали, известные именно тому, чья подпись стоит под письмом! Есть, кстати, одна любопытная форма анонимок — автоанонимки! Это когда ты сам пишешь на себя анонимку! Чрезвычайно поучительная форма саморекламы! Но об этом как-нибудь в другой раз. — Амираслан пил чай с удовольствием. Ему было приятно, что ошарашил Гюльбалу, который ловил каждое его слово с нескрываемым изумлением. «Жаль, — думал Гюльбала, — не встретился ты мне раньше!..»

Круг замкнулся, и Гюльбала снова увидел перед собой Мамиша.

— Осточертело мне все, и отец, и мать, и ты со своей моралью, и собственная жена! Противно. Тошнит от ее вида, от ее ласк, от сладкого ее голоса. От грудей ее!

— Зря ты так!

— Не укладывается в твою мораль? Давай еще выпьем!

— Ты уже!

— Я? Как стеклышко! Хочешь, продекламирую: «Привет тебе, привет, источник вдохновенья!» Давай выпьем, знаешь, за что? За целесообразную гармонию и гармоническую целесообразность! И можешь катиться на все четыре стороны, хоть на север, хоть на юг!

«Шесть минут первого ночи. Отрывки из Моцарта». Это «Маяк».

«А он тебя ждал, ждал…»

И снова истерика: она то затихает, то накапливается, собирается и вдруг как хлынет!.. «Ну что вам стоит? Скажите же, что все это мне снится. Ну что вам стоит?» Но перед этим крик. Крик Хуснийэ. Такого крика Мамиш не слышал еще. Сначала в оболочке сна, а потом как ощутимо твердое. Отчаянное причитание.

Мамиш вскочил и выбежал на балкон — обезумевшая Хуснийэ рвала на себе волосы.

На рассвете, когда солнце только-только появилось из-за моря и окрасило его в багряный цвет, дворничиха, подметавшая улочку в верхней части города, отпрянула, споткнулась о цветочную клумбу — из открытого окна упал человек, плашмя упал на край асфальтового тротуара. Затрещала сломанная ветка, но никто этого не слышал. Дворничиха сидит — ни встать, ни слова сказать не может. Но подошел один, второй, еще. Кто же у него там, дома? Никого? Вывалился, бедняга! Ох, эти пьянки!.. Вопросы были потом. Сначала милиция. Ноющие пронзительные гудки «скорой помощи». Тело еще жило, но разум был уже мертв. Кто был с ним последний? Мамиш! Да, да, это он видел его последним. А что он скажет? Да, был у него, пили, потом разошлись. Не в себе был? Что значит не в себе? С ума не сходил, только много рассказывал. О чем? О самоубийстве? Что вы! Нет, нет, не говорил! Он просто вывалился. Ведь рост какой!.. А окно раскрыто. И ложился ведь, и даже спал. И спросонья встал и к окну, чтоб отдышаться… Помнится, он подходил к окну, чуть ли не по пояс высовывался. Где жена? Но в какой семье ссор не бывает? С Мамишем говорили вместе и врозь, а он сам как в тумане, что тут выяснять? Хуснийэ то ли спрашивает, то ли сама с собой говорит. И снова в забытьи. Приставала ко всем: «Мне это снится? Да? Это неправда?» Соседи окружали кольцом, заставляли пить валерьянку. И она снова спрашивала Мамиша: что? о чем? При Хасае молчали, но стоило ему уйти, как Хуснийэ причитала: «Да чтоб ему света божьего не видать со своей Реной! Это он виноват! И его братья! А-а-а-а-а…»

Из морга привезли домой к матери, а завтра похороны. Хасай купил уже давно себе участок, отгородил высоким, из настоящего белого камня забором. На десять могил. «Думал, уйду первым я. — Говорил и плакал. — Сам первый переселюсь, думал, а оказалось, сын». Даже нечто вроде мавзолея построил, храм — не храм, склеп — не склеп. С минаретом и куполком. Много разговоров было, но что толку? Не разрушать же! Похоронят Гюльбалу не в склепе, это для Хасая, а рядом. И будет первая могила на семейном участке.