Страница 5 из 190
В эти дни обязанности пастуха не казались мне обременительными. Я выгонял Хну и осла в поле, а сам не отрывал глаз от кочевников. И до тех пор пока последняя группа не исчезала за перевалом, я не уходил домой.
Но вот начиналось лето. Беспощадное солнце выжигало травы и цветы, пастбища исчезали день за днем, с трудом я находил участки, где Хна могла насытить свое брюхо. Животных немилосердно жалили оводы, я отгонял их длинным прутом. Хлопот было хоть отбавляй.
А еще спустя недели две наступала пора косить ячмень, Я должен был помогать матери в поле — вязать снопы, грузить их на осла и отвозить домой. С матерью я работал и на гумне: веял, ворошил, рассыпал для просушки, молотил зерно. И все так же каждый день до самого вечера выгонял Хну на пастбище.
Деревня готовилась к зиме. Из муки нового помола замешивали крутое тесто и раскатывали на тонюсенькие лаваши. Нарезали лапшу и сушили на зиму. Ездили в Нахичевань за солью и курагой, а из Гекяра и Баргюшада привозили рис и фасоль. На плоских крышах домов вырастали целые горы сена, сараи заполнялись соломой.
Зима в наших горных краях суровая, шесть месяцев жители почти не выходят из домов, а скот держат в стойлах. За зиму животные нисколько не теряют в весе, но даже прибавляют. Сено из люцерны по вкусу не только нашей Хне. А к весне мы добавляем к соломе размолотые на ручных жерновах дикорастущие бобы, смешивая их с солью. Скот, выращенный в нашем Вюгарлы, славился на всю округу. Стоило нашему сельчанину привести на базар бычка или телочку, как их тут же покупали.
Каждый в селе занят подготовкой к зиме, мы с матерью тоже. Но думы наши заняты отцом. Я спал беспокойно, часто вспоминая слова, сказанные матерью: «Если и этой весной отец не вернется, чтобы стать главою своей семьи, я на что-нибудь решусь».
В нашем селе женятся очень рано. На руках у девушки, не достигшей еще восемнадцати лет, плачет уже ребенок, а за двадцатилетним парнем бегает малыш — его сын. И это считается в порядке вещей. Вместо того чтобы учиться, молодые женщины ведут тяжелое крестьянское хозяйство и стареют раньше времени. А молодые женатые парни уже не имеют времени для учебы, ибо дом и семья требуют неустанных забот.
Дядя Магеррам, наш односельчанин, был из тех немногих, кто, дожив до пятидесяти лет, так и остался холостым. Хотя нас разделяла большая разница в возрасте, я считал его своим другом. Сейчас, вспоминая Магеррама, его необыкновенную мягкость и душевную доброту, я отчетливо понимаю, что он резко отличался от всех знакомых мне людей. Поэтому меня и тянуло к нему.
Однажды я, как всегда, гнал упрямую Хну и нашу ослицу с ее трехнедельным осликом на водопой. У родника я встретил дядю Магеррама, который привел к роднику корову, бычка-однолетка и светло-каштанового теленка, у которого от слабости дрожали колени. Напоив скот, мы отошли в тень большого карагача.
— Хочешь, Будаг, я присмотрю за твоей коровой, а ты пойди в школу. Я ведь не чужой тебе, твоя мама приходится мне двоюродной сестрой.
Я не придал значения его словам, хотя мечтал попасть в школу. Угаданное им желание принял за очередную шутку. Но Магеррам не отставал от меня:
— Ты мне так и не ответил, Будаг, — снова заговорил он. — Если будешь медлить, то опоздаешь в школу.
Наши коровы уже поднимались вверх по склону горы, теленок и ослы брели за ними. Ночью прошел сильный дождь, на дороге еще не высохли лужи. Скотина оставляла за собой глубокие, медленно наполняющиеся водой следы. Дядя Магеррам проворно перескакивал по островкам суши. Он пробирался довольно быстро, я едва поспевал за ним. Утреннюю прохладу слизывало горячее весеннее солнце. Мы добрались до широкой горной лужайки, покрытой высокой сочной травой. Дядюшка, Магеррам облюбовал большой круглый валун и уселся на него. Не отрывая глаз от нашей прожорливой Хны, он слегка улыбался в редкие, неопределенного оттенка усы. Неожиданно он сказал:
— А то бывает и так, что пропустишь время, а потом уже поздно.
Я подумал про себя: «Ну какое ему дело до проклятой Хны и моих школьных дел?»
Словно не замечая меня, Магеррам продолжил:
— Да, аллах одному дает богатство, а другому ум.
И я в тон ему:
— Говорят, там, где много травы, лошадей нет, а где много лошадей — трава вся вытоптана.
А Магеррам, пропустив мимо ушей мои слова, заметил:
— По уму и грамотности, сынок, будь похож на отца своего, а по трудолюбию на мать. Я знаю, мама твоя хочет, чтобы ты не был бездельником и пас скот. Сделаем так, чтобы и она была довольна, и от тебя чтоб учеба не ушла. Каждое утро пригоняй свою скотину к роднику, я за твоей Хной буду следить, а ты беги в школу. А после занятий встречай меня у холма и гони скотину домой. Только матери ничего не говори.
Надо ли объяснять, как я обрадовался! Я хотел сразу же убежать, но что-то остановило меня… Дядюшка Магеррам поднялся со своего валуна и потрепал меня по плечу:
— Пусть аллах защитит тебя, беги, сынок!
Я не заставил больше упрашивать себя.
РАЗГОВОР МАТЕРИ С СЫНОМ
Вечером после дойки довольная мать похвалила меня:
— Что значит хороший корм! Хна хорошо паслась и дала полтора подойника. Если бы не ты, вряд ли надоила бы и один.
Забыв все предостережения дяди Магеррама, я рассмеялся и рассказал матери, кто сегодня следил за нашей Хной. Мать нахмурилась.
— И отец твой не стал мне настоящим мужем, и из тебя хорошего сына не получилось. Что ты, что твои сестры — одни огорчения от вас. Лучше уж быть бесплодной вдовой!
Слова матери так обидели меня, что я, позабыв о голоде, направился к воротам. Резкий ее окрик остановил меня:
— Если голоден, садись, ешь!
Я не откликнулся, походил возле дома и немного погодя вернулся.
Мать постелила на палас латаную скатерть, принесла пиалу простокваши, соленый сыр, лук, зелень, лаваш. Тут я не выдержал:
— Если бы в Вюгарлы был хоть один человек, похожий на дядю Магеррама…
Но мать не дала договорить.
— Поищи, может, найдешь! Он такой же непутевый, как и твой отец! — И новую весть мне сообщает: — Из Баку вернулся муж Гызханум.
— Что он сказал об отце?!
— Мне нужен был бурдюк под простоквашу, и я зашла к ней…
Я понимал, что мать вроде бы оправдывается, почему пошла к Гызханум.
— Только хотела спросить, не одолжит ли она бурдюк, вижу — за столом сидит исхудавший, побледневший Азим, будто из могилы поднялся. Кожа да кости.
— Видел он отца? Говорил с ним?
— Видел, говорил… — У матери по лицу уже текли слезы. — Азим принялся расхваливать его, как ты своего Магеррама. Его и аллах не обходит в своих похвалах… Азим сказал, что больше в Баку не вернется, а твой отец хочет всю жизнь простоять на буровой вышке… И что он там нашел? Русский шах распорядился якобы дать отцу медаль за хорошую работу. Сколько лег прошло, а медаль все не шлют. Боясь пропустить эту медаль, отец никак не выберет времени навестить семью. Азим клянется хлебом, что отцу хорошо живется в Баку, словно там и зимы не бывает. С меня здесь, как с карагача, каждый год семь шкур сходит, я в доме и за мужчину, и за женщину, а муженек мой день ото дня хорошеет в Баку…
— Наверно, что-то другое держит отца в Баку, а не медаль, — возразил я.
— Нашелся защитник, яблоко от яблони недалеко падает! Ты тоже хорош! Корову, чьим молоком сыт, ленишься выгнать на пастбище! А вырастешь — станешь еще хуже!
— Не стану я хуже! А ты, — я вдруг решил, что мое молчание будет только сердить ее, — сама не знаешь, где для тебя благо, а где вред! Что-нибудь лучше, чем ничто!
Мать недоуменно посмотрела на меня.
— Ну что плохого ты видела от дяди Магеррама? Надо радоваться, что он берется пасти Хну и осла. Он заботится обо мне, хочет, чтобы я был грамотным, а ты видишь в этом только дурное! Но тебя разве убедишь? («Но что спорить с матерью? — решил я.) Ладно, утром буду пасти, а вечерами у тех, кто ходит в школу, подучусь.