Конечно, кровь

Хранители почти не мешают, таков приказ. Приглядывают с почтительного расстояния, шепчутся с недоумевающими тетронами, отсыпают им на лапу, да взглядами и гортанным писком отгоняют слишком уж любопытных зевак. От этого создаётся идеальная иллюзия воли.

Зевак, разумеется, хоть отбавляй. Пялятся, тычут когтями, тянут себя за уши в ритуальном отводе сглаза, чертят на лбу охранные символы, но всё равно льнут и высматривают.

От агрессивного любопытства не спасает ни бесформенный балахон, грубо пошитый в Наросте по моим меркам, ни маска или ароматические масла. Почти каждый вечер Ункац-Аран по приказу казоку-хетто пытается скомбинировать смесь, способную замаскировать мой резкий чужеродный запах, но пока не особенно преуспел.

Так что они глазеют. Нюхают, шипят, пытаются дотронуться и снимать на гаппи. В целом, я не возражаю, у меня и выбора-то нет. На провокации и брань не реагирую. Приучаюсь к терпению, без которого жалкому бледношкурому манксу не выжить в гнезде. Самых неугомонных и дерзких отсекают парни в жилетах.

Однажды в меня швыряют кожурой от тепличного фрукта кана. «Дети заполночи» переламывают выскочку с такой скоростью, что я едва успеваю заметить. Тем, кто нагло рвётся заделать парочку свето-струнных слепков в обнимку со странным зверьком, хранители просто выдают ощутимых подзатыльников или оттаптывают хвосты.

Так я впервые вижу и ощущаю реальную власть казоку.

Вокруг меня вьются, ругаются, рычат, галдят, торгуются и возбуждённо пищат десятки тысяч крыс, даже три из которых способны создать лютую давку на пустом поле для штормбола — привычное оживление Бонжура. Но донимать уродливого коротконосого перестают уже на четвёртый день прогулочных вылазок.

А всё потому что улица получила приказ Нискирича фер Скичиры, завуалированный под вежливый и традиционно-витиеватый совет. И нашептала его дальше — от проспектов и площадей в переулки и подвалы, на чердаки и в скверы, на свалки и в пешеходные аркады над транспортными развязками, в моллы, закусочные и лавки мешочников.

Меня перестают трогать. Ко мне привыкают.

Чего, увы, я не могу сказать о себе…

Несмотря на добросердечное отношение «Детей заполночи», бесценное кольцо Аммы и долгие вечерние разговоры с Нискиричем, я всё ещё ощущаю себя чужим. Одиноким, если угодно. Причём временами куда острей, чем в убогих шатрах Стиб-Уиирта, где мой статус плавал между жалким рабом и глупым тягловым животным.

Временами мне становится очень страшно в дикой и непредсказуемой толпе чу-ха. До желания закрыть глаза или вовсе шагнуть с моста Тобу, более известного, как Доска Прыгунов… Но я сознательно заставляю себя почти каждое утро возвращаться в эту толпу, оставлять за спиной квартал за кварталом и даже говорить с незнакомцами. Одновременно я запоминаю район, впитываю его названия и проникаюсь запутанным устройством.

Так проходит неделя. Может, две.

Может, даже три, но на меня перестают пялиться. Конечно, среди населяющих Бонжур тысяч обитателей то и дело находятся желающие взглянуть-таки поближе или даже дотронуться, но таких становится всё меньше. Терпимо меньше, и сопровождающие меня йодда почти перестают ломать чужие носы…

Пять-Без-Трёх встречаю случайно.

Нет, я ни в коем случае не отрываюсь от хранителей и не совершаю глупостей в стиле «я сбегу от вас, глупцы, чтобы насладиться сладкой свободой». Просто так получается, да. Совершенно случайно.

Троица мешкает на перекрёстке, излишне упустив меня вперёд. Вязнет в оглушительном прибое сотен сигналящих гендо, рванувшихся на разрешающий сигнал светофора, а я не замечаю. Фаэтон сопровождения уходит чуть вперёд, втыкаясь в небесную пробку, и не способен быстро развернуться.

Не заметив, что оторвался, я иду по извилистой 21-й, заставленной колёсными и стационарными лотками и палатками, рекламными треногами и крохотными столиками закусочных. Со всех сторон зазывалы манят в маникюрные салоны, букмекерские лавки или элеварни, откуда тянет кислятиной местных напитков.

Он хватает меня за рукав балахона. Сильно и бесцеремонно втягивает в узкий переулок справа, трясёт требовательно, но беззлобно — оттенки физических контактов я уже различаю довольно неплохо.

— Подкинь… — бормочет он, — подкинь на дозочку, пунчи…

Он не смотрит вверх, сгорбленный и жалкий, одетый дурно даже для трущоб-геджеконду и плохо пахнущий даже по меркам бездомных чу-ха. На его левой верхней лапе не хватает мизинца, безымянного и среднего пальцев, перебитый хвост сросся под пугающим углом, брови и обвисшие усы подпалены и стали завитками.

Возможно, если бы бедолага увидел, кого хватает за балахон, то и не осмелился бы. Но Пять-Без-Трёх смотрит на грязные когти босых нижних лап, покачивается и причитает под давлением опасного голода.

— Подкинь, а? — бормочет он, почти пританцовывая. — На дозочку нужно очень, пунчи, подкинь, ага-ага? Ну что, тебе жалко, что ли? Давай, выручи, пунчи, подкинь…

— Ничем не могу помочь, — отвечаю я как можно твёрже.

Выдёргиваю рукав из его хватки и делаю осторожный шаг к выходу из переулка. В горле пересохло, бока вспотели, а в голове бьётся единственная мысль — где моя кровожадная свита, когда она так нужна?

При звуках чужого голоса драные уши Пяти-Без-Трёх приподнимаются. Он вскидывает голову, подслеповато щурится на меня снизу вверх и мотает башкой, будто не веря.

— А ты ещё что такое? — бормочет он, посасывая уцелевшие пальцы на левой лапе. — Ты что такое, пунчи? Ты мой приход? Его не должно быть, я ещё пустой… так что же ты такое?

Пять-Без-Трёх сильно бьёт себя ладонью по щеке, заставляет меня вздрогнуть. Его уши топорщатся, как и шерсть на всём теле под грязной курткой; он медленно приподнимается на нижних лапах.

На тот момент я ещё не очень-то много знаю про поведение и физиологию чу-ха. Но даже обрывки усвоенного ранее позволяют понять — наркоман готовится напасть.

— Ты демон, — вдруг сообщает он с безапелляционной простотой, и вскидывает лапы в бойцовской стойке. — Ты демон Бансури. Я одолею тебя, сраный выродок, и тогда Когане Но одарит меня дозочкой!

Ответить я не успеваю — Пять-Без-Трёх бьёт. Полноценной правой верхней, наотмашь, растопырив жуткие обломанные когти.

Мой опыт победоносных рукопашных с крысами приходит позже, но общие принципы и особенности вбиты в сознание и на этот момент. Кроме того, помогла знаменитая схватка в крыле старших йодда. Поэтому я почти без труда уклоняюсь от удара. А затем — внезапно для себя, — не бегу прочь, а неожиданно бью в ответ.

Выпад у меня получается, конечно же, отвратительным: не сильным, смазанным, дёрганным. Но Пять-Без-Трёх отбрасывает, заставляя ещё сильнее обозлиться.

Он машет снова, ещё раз, теперь даже цепляя мой балахон и с хрустом оставив прореху. А затем отскакивает к мусорному баку, смотрит совершенно диким взглядом, и вдруг выхватывает из куртки нож. Удобный, компактный выкидной нож из материалов, которые — как я узна ю чуть позже, — не просвечиваются тетронскими сканерами…

Несколько дней спустя, анализируя внезапную драку, я так и не могу решить, что послужило причиной последующего поступка. Что стало первой весточкой, катализатором, стартовым маркером, детонатором, надолго определившим мой стиль выживания в чужеродной среде Юдайна-Сити.

— Именем Когане Но! — я повышаю голос, словно имею на это полнейшее право. — Брось нож! Или я высосу твою жалкую душу, брошу её на растерзание демонам, и сам Бансури будет ссать на неё раскалённой лавой!

Пять-Без-Трёх замирает.

Оружие покачивается в его лапе, а вторая — лишённая трёх пальцев, — судорожно сжимается в пародию на кулак. В выжженных наркотиками мозгах с натугой запускаются сложнейшие процессы, заметные даже со стороны.