Лабиринт мертвеца

Ответ был бестолковый. Болгары не распознали сфотографированный для открытки каменистый пляж, сказали, что таких мест много и вообще у них очень красиво, а марка с египетским стервятником чудесная и редкая, как и сам стервятник, гнездящийся в Родопах, но теперь почти вымерший из-за браконьерства, плохой изоляции на опорах ЛЭН и прочих прелестей цивилизации. «Приезжайте в Софию, заходите к нам на улицу Хан Крум, и мы всё обсудим». Предложение съездить в Софию прозвучало забавно. Действительно, почему бы не махнуть туда на денёк-другой? Одна радость: филокартисты прислали ПДФ-каталоги с антикварными карточками, и я увидела, что в Болгарии разделительная полоса на оборотной стороне сохранялась до шестого года, то есть на два года дольше, чем в России, а значит… Да, собственно, это ничего не значило, ведь папа сразу исключил годы до Первой мировой.

– Поздравляю, – без улыбки сказала Настя. – Открытка оказалась старинной.

– Да, ей ровно век! Хотя возраст для открытки не главное.

– Я думала, чем старее, тем дороже.

– Не всегда. Первая в мире открытка вышла в тысяча восемьсот шестьдесят девятом году, а цена у неё низкая.

– Почему?

– Ну, она довольно невзрачная. Никаких тебе фотографий или рисунков. Только простенькая рамочка, надпечатка «Карточка для корреспонденции» и марка на два крейцера. Всё. Да и тираж там за первую пару месяцев – под три миллиона. И никому она особо не нужна. Или советская открытка с «Прибыл на каникулы» Решетникова. Её тираж перевалил за тринадцать миллионов. За такую даже в идеальном состоянии дадут рублей двести-триста, не больше.

– Ясно.

– Вот если бы к тебе попала первая видовая открытка с замком Вартбург, да ещё чистенькая, без штемпелей и надписей, тогда да. За неё папины коллекционеры подерутся.

– Чем меньше тираж, тем дороже?

– Не всегда.

– Издеваешься? Опять не всегда?

– Ну, в Великую Отечественную открытки выходили миллионными тиражами, так? Но их печатали на дешёвенькой тонкой бумаге. Да и с фронта они шли кое-как и потом хранились непонятно где. В общем, тиражи у фронтовых открыток были огромные, а сохранилось их мало, и цена у них высокая.

– Ясно… А с твоей открыткой что?

– Пока повисит на мудборде.

Мы с Настей ещё поговорили про «я таджика», про другие необычные открытки посткроссеров. Выяснилось, что Настя никогда не заглядывала к нам на чердак, и я потащила её смотреть папину библиотеку. У него там стояли редкие издания вроде журнала «Открытое письмо» и каталогов Общины святой Евгении со всеми прибавлениями. Папа особенно гордился подшивкой «Иллюстрированной газеты для собирателей видовых открыток», выходившей в Германии с тысяча восемьсот девяносто шестого года, однако Настю газета не впечатлила. Ценнейшие каталоги «Ришара» и «Рассвета» вовсе нагнали на неё тоску, и я побоялась, что Настя опять запоёт про биполярочку, но вскоре пришёл Гаммер, и втроём нам стало повеселее. Мы забрались на верхний чердак и опять заговорили про «я таджика».

– Наверное, он старенький и не разобрался, – сказала я. – Антикварную открытку отправил по ошибке. Даже про идентификационный номер забыл. Или у него сын филокартист, а он случайно пустил на посткроссинг жемчужину его коллекции.

Гаммер со мной не согласился. Сказал, что тут пахнет приключениями.

– Это запах кошачьей мочи, – покривилась Настя.

– Эй! – возмутилась я. – Рагайна наполовину уличная, но свой лоток знает. Точнее, лотки. У неё их три штуки! А пахнет тут старым деревом и дедушкиным барахлом.

– Открытка может быть как бутылка с посланием! – настаивал Гаммер. – «Я таджик» бросил её в море посткроссинга в надежде, что она попадёт в нужные руки.

– Недалеко уплыла его бутылка, – заметила я. – От Светлогорска до Калининграда. Если её отправили из Светлогорска…

– А могла доплыть до Бразилии! Или Австралии! Только бутылка – это конверт. Точно! А открытка – послание.

– С криком о помощи?

– Узнаем, если решим загадку.

– Тут нет загадок. Коровы, зонтики, пляж…

– Да тут всё – сплошная загадка! Странные марки, штемпели, анонимный отправитель, редкая открытка, которую ни один посткроссер… Вот! Точно! «Я таджик» нарочно использовал антикварную карточку, чтобы привлечь внимание!

Гаммер долго говорил в таком духе, даже припомнил галеоны его величества короля Филиппа из «Охотников за сокровищами». Мы с Настей посмеивались, называли моего отправителя то британским пиратом, то тевтонским магистром, а потом Настя заявила, что мы должны во что бы то ни стало разгадать тайну «я таджика», и начала вслух обдумывать первые шаги на пути к разгадке. Настя ожила! Никаких грустишек, биполярочек и никакой Билли Айлиш. Мы с Гаммером поддержали Настю и условились первым делом оборудовать здесь, на верхнем чердаке, штаб-квартиру.

– Я же говорил: пахнет приключениями, – довольный, заключил Гаммер.

Глава четвёртая

Первые зацепки

На следующий день мы обустроили штаб-квартиру Раздвинули коробки и ящики, отыскали два пляжных стула, купленные бабушкой на распродаже и давно ею забытые – когда я спросила, можно ли ими воспользоваться, бабушка удивилась и сказала, что ещё не выжила из ума и складных стульев не покупала. О пляжном зонтике и наборе просроченных кремов от загара, которые Настя отыскала следом, я упоминать не стала. Папа помог Гаммеру затащить по шаткой лестнице журнальный столик, пожертвовал торшер, две лампы-прищепки и одну из своих пробковых досок, затем подключил нам миниатюрный роутер.

Дедушка заявил, что в штаб-квартире должен стоять секретер для наиболее ценных документов. Кажется, он хотел воспользоваться моментом и избавиться от очередного старья, но тут вмешалась мама – сказала, что мы все убьёмся, пока занесём эту рухлядь на верхний чердак. В итоге сговорились пустить секретер на дрова. Гаммер вызвался разрубить его топором и часа полтора просидел у дедушки – слушал о том, как дедушкин папа впервые оказался в Кёнигсберге и как за городом попал под обстрел «Верволь-фа» – диверсионного отряда нацистов. Дедушкин рассказ понравился Гаммеру, но я увела его на чердак, потому что мы с Настей никак не могли поднять ящик с открытками, а Гаммер, в конце концов, не зря ходил в тренажёрный зал и должен был выполнить свою часть работы.

Из ящиков мы соорудили подобие стены – отгородились от нижнего чердака, чтобы не мешать папе, и приколотили к верхнему ящику пробковую доску. Осветили её лампами, прикололи к ней увеличенные копии конверта и открытки «я таджика». На журнальном столике разложили материалы по Болгарскому Красному Кресту, а в центр поставили поднос с творожными колечками и маковыми кексами – мама разрешила мне набрать всего побольше из витринного холодильника «Ратсхофа», даже заварила нам молочный улун и выдала пачку салфеток. Мы с Настей развалились на пляжных стульях, а Гаммер удовольствовался дедушкиным табуретом со спинкой из сдвинутых коробок.

Обустраивать штаб-квартиру было веселее, чем заниматься расследованием. Мы быстро поняли, что зацепок у нас маловато даже притом, что мы согласились считать зацепками буквально всё подряд: три марки, три штемпеля, портрет Майн Рида на конверте, сам конверт, фотографию речного пляжа с коровами на открытке, саму открытку и рассказ «я таджика» о том, как он в детстве читал библиотечные книги. Каждую зацепку мы выписали на отдельном листочке, а листочки разбросали по журнальному столику. Чуть позже, когда мы управились с кексами и перешли к творожным колечкам, Гаммер догадался разделить слова «я таджика» на отдельные зацепки: «приют в книгах», «старое здание библиотеки», «дряхлый пыжик» и, собственно, «я таджик». Не сказать, что это помогло.

– Что дальше? – спросила Настя.

– Не знаю, – призналась я.

– Думай! Ты у нас мозг операции.

– А ты кто?

– Я сердце операции.