Страница 101 из 110
Скрестив под собой ноги, я уселась на грунт перед ним.
– Да так, по роже видно!
– Не обращай внимания, неудачно побрился.
Я решила сбавить тон:
– А где остальные?
– На том свете, – его перекосило от скорби, и от этой гримасы мне стало дурно. – Из тридцати двух человек отправились к праотцам двадцать восемь, трое пропали без вести. Да! Чуть не забыл: тут ещё эвакуаторы пожаловали, два человека. Так вот, что там с ними – тоже неизвестно.
Его откровение не убийственно. Я подозревала что-то подобное.
– Ты, всё-таки, не напрягайся…
– Не буду, – Максим согласно кивнул и тут же погрузился в воду по самую макушку.
– Всё хорошо, вот только спать тяжело, – пожаловался он, выныривая. – Захлёбываюсь.
– И давно не спишь? – просто так спрашиваю, чтоб разговор поддержать.
– Глупый вопрос, – заявил он. – Я ведь сейчас и сплю. Раз уж тебя вижу…
Бытие определяет сознание… Неплохо! А как быть, если бытие неопределимо сознанием? Когда сознание отказывается это самое бытие определить? Впрочем, всё-таки неладно с бытием, и уж этот факт точно определён моим измученным сознанием.
Сижу по горло в озере и мысли катаю, как шары по бильярду. От борта к борту. По одной и той же траектории. И всегда мимо лузы. Исключительной логики изобретение!
Ничего, кроме геометрии Эвклида и механики Ньютона. И если ставить памятник нашему здравомыслящему миру, то лучше биллиардного стола ничего не придумаешь!
Выходить из воды нельзя. Ожоги на стадии обильного выделения влаги. С меня не течёт, – льёт. Тело болит и печёт, особенно голова. Боюсь к ней притронуться. Не просто печёт – давит. Будто обручем стянуло. Думаю, что волосы потерял навсегда.
Ну и шут с ними. Невелика потеря. Вероятное уродство не пугает. Мысли застыли, мир замер и съёжился до размеров моей головы. Что там, снаружи, интересует мало.
Хотя, думаю, сознание, изуродованное болью не меньше, чем тело, всё равно исказит окружающую реальность до неузнаваемости. Например, почти уверен, что позади меня стоит кто-то большой и чёрный. Он смотрит мне в затылок, и всё думает, чего бы ещё со мной сделать. Мне бы его проблемы! Всё что можно, давно сделано.
Жидкость, в которой я сижу по уши, – целебная. Сужу по разнице ощущений в ней и на воздухе. Снаружи болит так, что не выть невозможно. А здесь ничего, терпимо.
Кроме того, вода вкусная: разбавленный берёзовый сок приправленный гречишным мёдом. Но и это ещё не всё. Там, в глубине, живёт какая-то тварь, которая несколько раз на день всплывает и ест мою отмирающую плоть. Никаких болезненных ощущений. Всё происходит весьма деликатно и на высоком профессиональном уровне.
Впечатление, что эта тварюка – клубок спутанных водорослей – всю жизнь только тем и занималась, что ела хорошо прожаренную шкуру горе-путешественников.
Как бы там ни было, думаю, ещё несколько суток придётся сидеть в этом компоте и кормить собой тварь, которая живёт в озере. Интересно, что она будет кушать, когда я уйду?
Или она меня сожрёт прежде, чем я успею выздороветь?
И вдруг, неожиданно, чувствую прилив благодарности:
– Спасибо Тебе, Господи, – слетает с языка. – За всё. За интересную жизнь. За женщин, которые были со мной, и за тех, от которых ты меня уберёг. За всё, что со мной было, и за всё, чего у меня не было. За рассветы с закатами, за взлёты с падениями, за весь этот мир и за жизнь, которую Ты для всех нас придумал. Я хорошо провёл время, Господи. Спасибо Тебе.
– Аминь, – отзывается Калима с берега.
Ох, и навязчивая дамочка!
Я неохотно открываю глаза и делаю ей замечание:
– Ты же слышала, кого благодарю. Зачем вмешиваешься?
– Это я так беседу поддерживаю.
– Не с тобой беседуют!
Она молчит. Обиделась, наверное. А я опять пытаюсь оценить, сколько в окружающем мире объективной реальности и сколько моего субъективного бреда. Сальдо не в мою пользу. Грустно. Настроение стремительно меняется. Гнусно, липко, грязно…
Совсем недавно я настолько остро чувствовал себя частью мира, свою связь с ним, что без всякой опаски, смело открывал любую дверь в изрядной путанице коридоров своей судьбы. Что бы там, за дверью, меня не ожидало, я был готов это признать, принять и смириться. Я радовался взлётам и огорчался падениям, но когда приходило время выбора: сохранить то, что есть, или, рискуя достигнутым, открыть незнакомую дверь и впустить в свою жизнь новое, я никогда по-настоящему не тревожился. Я рисковал, часто проигрывал, но никогда не жаловался Господу о своих неудачах. И если однажды там, за дверью, меня будет ждать смерть, я с облегчением переведу дух, улыбнусь и легко шагну через порог ей навстречу.
Я чувствую протест и растущее напряжение от явной несправедливости. Никто из моих товарищей не заслужил такого сурового наказания. Мы никого не убили, и ничего не загадили. Не успели.
Накатывает тоска и отчаяние. Кто-то скажет: "геройская смерть", другой: "как глупо они погибли", третий проведёт тщательный анализ и сочинит диссертацию со своими представлениями об ошибках, допущенных при подготовке и проведении экспедиции. Все будут при деле, каждому найдётся что сказать, и все эти нагромождения глупости и кабинетных амбиций составят надгробие, под которым навсегда забудется главное: они были молоды, любили жизнь, друг друга и совсем не собирались геройствовать, и уж тем более умирать.
Что я сделал не так? Где ошибка?
Логика! Стальная цепь событий, в которой каждое звено неразрывно связано со своими соседями. Разве можно было оставить Светлану? Или остановить её? Разве была возможность отклонить приглашение на судно? Или следовало отказаться от участия в экспедиции под лёд? Откуда мне было знать о смерти, льющейся с небес?
А может, виноват Виктор? Он заварил эту кашу. Он полез в компьютер к тому парню, что потом застрелился… от обиды, наверное. Молодец, правильно сделал. Сразу понял, что дело идёт к горе трупов под заляпанным красками небосводом. А может, теперь это уже не важно? Виноват или нет, что с этого? Ну, скажет кто-то: "Да, это я виноват во всём", какой прок в этом признании? Какой прок в жизни, когда лучшее позади?