Страница 4 из 5
Тишина
Мне горько смотреть на старухустоящую подле крыльца,будто б мне отняли рукуи половину лицавыжглотак, что осталась улыбка…Но улыбаться —учиться еще, и жить.«Я уезжаю. Сквозь проем окна…»
Я уезжаю. Сквозь проем окнаТвоя рука помашет напоследок.И тот проем, в котором ты одна,Останется одной из сотни клеток.Я потерял часть веры и себяНа той горе, в той чаще, той берлоге,В том озере, в которое, любя,Теперь другой вбултыхивает ноги.Прости меня. Себе я не прощуТого, чему уже без года десять,И бороду в дороге отпущу,И о́тросших волос не стану резать.Собаку съел. Оставил жить щенка.Подошвы ног стоптались от мозолей,Как если б до тюремного звонкаПросроченной какой-то ждал я воли.Я обернусь. А ты маши, маши!Не преставай, как будто ветра в парус,Отдай тяжелый вздох твоей души.А вместо воздуха – на вдохе я останусь.«Предел существования в прицеле…»
Предел существования в прицеле —мерило остановленных и целых,мгновение – и остывает в телевошедшее расплавленное тело.Не думается и не матерится,язык, как корень высохший и твердый;и только лица, лица, лица, лица, лицаживых, перебинтованных и мертвых.«Телогрейка не греет тело…»
Телогрейка не греет тело,сапоги не скрипят: «Помоги!»Что же делать теперь? Просвистело, —отняло полноги.Что же делать? Оставить в койке,будто труп, это тело плевком?Или выволочься к помойкеи его зашвырнуть далеко.Ты сказал мне: «Приди проститься».Я ответил: «Приду», – и в томуже двадцать, а там и тридцатьдолгих лет не заснет твой дом.«Опустел этот сад…»
Опустел этот сади ютитсяречки извилина,кукушки, что сбилась, – пророчила жизнь, —не слышно.Скрипит, хочет что-то сказать,калитки ключицаи у бани, засохшая, – спилена, —дедова вишня.А когда-то с неев году начинался майи его озорство, и, счастливые, мама с папой,и в болоте на дальнем лугулягушачий рай,и сердитый соседский Полканс простреленной лапой.Та же степь, то же золото трави ковыль, и клевер,и коровы такие же рыжие носят бока,но, Петрович-сосед, двадцать леткак не ездит на север,и, без месяца как,его сторожит Полкан.За горой, где овраг,куда месяц нырял в канаву,а из речки выныривал, будто пожар поутру,только леший теперь, по норам шугнув дубраву,как дубиной по темечку,бьет по пустому ведру.И крутой, камышовый, затянутый илом берег,будто озеру штопает сердцецветным поплавком,и опять никудабез увязших калош не деться,и аукает, хлопая дверью,заждавшийся дом.А в дому, когда дождь,возле печки, – чай со смородинойи Петрович, подолгу шагающий из сапогов,и в носках шерстяных горячо,как от Родины,и вишенный запахбабушкиных пирогов.Опустел этот сади ютитсяречки извилина,кукушки, что сбилась, – пророчила жизнь, —не слышно,лишь в печке трещит и греет,засохшая, – спилена, —дедова вишня.«Птицы с ветвей слетели…»
Птицы с ветвей слетели,как сбитый с карнизов снег.В темень глаза прогляделидвое и тот человек.Он оставлял оставаясьи заходил уходя,век взаперти скитаясь,как паровоз гудя.В легких моих пустыня,палящий сухой восток.Я исправляюсь в сыне,в строках и между строк.Тот человек однаждысказал: «Учись, пока жив!» —и дал пароход бумажный,в руку мою вложив.Двое смотрели в спину,в тень, в очертанье, вслед.Но человек тот сгинули человека нет.Что там былые споры, —сравняют могилы нас.Уводит дорога в горыи прекращается враз.Долго блуждала стрелка,мешала залечь – уснуть, —то прислоняла к стенке,то защемляла грудь,то разгоняла мысли,будто на абордаж.Помню, в двадцатых числахдом он оставил наш.Двое. Кровать и кружка,шорох его шагов,с сальным пятном подушка,щетка у башмаков.Воздух солов, недвижен,ночь, как отекший зев,дом от крыльца до крышивыстыл, осиротев.Он не вернулся. Лодкагде-то его ждала, —так и стояла водканетронутой у стола, —к детству, к родному дому,к матери и отцу,к берегу дорогому,к сторожевому псу.Звали. Держали, двое,настежь открытой дверь.Сменили постель, обои,сдвинули шифоньер.Так и вошло в привычку:вот он буфет отворил,чиркнул горелку спичкой,чай себе заварил.Руку протянешь – пусто, —чай навсегда остыл,только такое чувство —руку не отпустил.Можешь ходить кругами,но приведет назадместо, где он и каменьс надписью из двух дат.