Страница 6 из 11
IV. Петергоф, 21 июня 1740 года
В летних покоях императрицы Анны Иоанновны было прохладно, несмотря на июньское солнце, беспощадно палящее тем летом. Императрица не любила жары, громких звуков, темных одежд. И Платон Дмитриевич Паврищев, наряженный в расшитый золотом нежно-брусничного цвета тонкого шелка камзол, вначале радуясь прохладе, а вскоре шмыгая носом и поеживаясь от холода, полушепотом докладывал о странном происшествии:
— Убеждает сия притворщица, что живет в Москве, но города не знает, о простых предметах не имеет представления, по-русски изъясняется с ошибками, однако при сём не безумна и речи её не бессмысленны. Князь Соболевский-Слеповран хотел, дабы я её как диковинку в Петербург прихватил, ну вот, я его наживку якобы и заглотил. Надобно поглядеть, что он теперь делать станет? Главное, глаз с сей забавницы не спускать, дабы не пропустить, с кем она тут сношаться будет, с кем союзничать.
— Привези-ка ко мне сию чуду. А я уж решу, чего она стоит.
— Так она здесь, под присмотром в карете у ворот сидит, — радостно зашептал Платон Дмитриевич.
— Тогда веди прямо сейчас. Поглядим, чего у Слеповрана в саду выросло.
Лицо Платона Дмитриевича осветилось неподдельным счастьем, словно сбылось его заветное желание — продемонстрировать Викторию Чучухину императрице. Тайный советник поклонился и тотчас же исчез, как и не было его. Умел старый придворный двигаться бесшумно, как кот.
А Виктория Чучухина в это время сидела, забившись в угол кареты, и два угрюмых исполина молча наблюдали за её смятением. Настроение Виктории было прескверным: Петербург не оправдал ни одного из множества её ожиданий. Самое элементарное — колготки, прокладки, шампунь-кондиционер — здесь нельзя было ни купить, ни выпросить: все делали вид, что никогда о подобном не слышали. Впрочем, Виктория допускала, что может в этом краю непуганых идиотов действительно ни о чём таком и не слышали: то, как они выглядели, свидетельствовало о полном отсутствии краски для волос, дезодорантов и эпиляторов. Даже обыкновенного душа здесь нельзя было принять, а то, что предложили Виктории в качестве одежды, невозможно было надеть без посторонней помощи, вдобавок, оно резало, терло, мешало ходить. Когда Виктория, наряженная в это, подошла к зеркалу, то на весь петербургский дом Платона Дмитриевича раздался истошный крик: «Снимите с меня немедленно эту фигню!»
И вот теперь во всех этих неудобных нижних юбках, подъюбницах, фижмах и нелепейшем платье, напоминая самой себе «бабу на самоваре», полусидела-полустояла Виктория Чучухина всё в той же, привезшей её из Москвы, французской работы карете. Пребывала Виктория в ожидании новых подвохов от судьбы, и они не заставили себя ждать: дверца кареты приоткрылась, и Платон Дмитриевич, как и неделю назад, повел ничего не понимающую Викторию навстречу новым потрясениям. Как только они переступили порог здания, которое Платон Дмитриевич называл «царскою обителью», Виктория со всех сторон почувствовала на себе внимательные взгляды, но всегда любившая быть центром внимания, сегодня она испытывала лишь смущение и неловкость. Веснушчатый молоденький офицер, деловито спускавшийся по широкой лестнице, остановился как вкопанный и уставился на Викторию. «На себя посмотри, рыжий-рыжий-конопатый, одни гольфы всех денег стоят», — подумала Виктория и задорно ему подмигнула — пусть сам смущается, а не её в краску вводит. Молодой человек действительно смутился, яростно покраснел, но с места не сдвинулся, ошалело глядя Виктории вслед. Дальше было ещё хуже: они шли по анфиладе комнат, где сидело, стояло, прохаживалось множество людей, и все они рассматривали идущую за Платоном Дмитриевичем Викторию. И хотя Вика не могла одобрить внешний вид здешних обитателей: «чего таращитесь, сами чучела огородные», — но ощущала себя в высшей степени некомфортно. Она даже за хлебом в булочную с ненакрашенными ресницами не выходила, а чтобы к толстым колготкам надеть туфли на шпильке — такого зашквара с Викторией не могло приключиться ни при каких условиях — лучше уж босиком. А здесь десятки людей смотрят на её неуложенные волосы, на идиотскую косыночку, абсолютно не гармонирующую ни по цвету, ни по качеству с её нелепым платьем расцветкой «весна на кладбище» — мелкий цветочек по темному фону. Лучше было бы ей оставаться в карете с амбалами валуевского типа и носа на улицу не высовывать.
Так, сопровождаемая любопытными взглядами, шла Виктория за Платоном Дмитриевичем по бесчисленным, как ей показалось, комнатам и переходам. Паврищев много раз объяснял Виктории, как нужно войти, как поклониться, где встать, когда входишь в покои самодержицы. Но когда они наконец оказались перед монаршими очами, Виктория позабыла всё, чему её учили. Не то, чтобы Анна Иоанновна была грозна или, тем более, ужасна, напротив, вместо ожидаемой монументальной фигуры царицы на троне, Виктория увидела обычную полноватую тетку с веселым лицом. Опешила Виктория из-за множества странных людей: карлики, горбуны, калеки заполняли комнату.
— Ну, давай, покажись, московская гостья, — усмехнулась Анна Иоанновна.
«Гостья! Гостья!» — загалдели нелепые фигуры, а одна, непонятно, мужчине или женщине принадлежащая, вдруг села на корточки и, кудахча, как курица, стала изображать, что снесла яйцо.
«И это царские палаты! Скорее всего, я реально оказалась в огромной психушке. Прежде были филиалы, а вот теперь я в главном корпусе», — в который раз за последнюю неделю подумалось Виктории.
— Ну-тка, тише! Ишь, расшумелись, — Анна Иоанновна повысила голос.
Никто особенно не испугался, но кудахтанье, блеянье и безумные причитания немного поутихли. «Вот тут человек и теряет гордое имя», — определила своё местоположение Вика. Ей, как всегда, пришел на ум афоризм из социальных сетей — её главного источника информации.
— Подойди-ка поближе, — Анна Иоанновна кивнула Виктории. — А вы прочь пошли, надоели! — это уже шутам и шутихам, небрежно, ни на кого не глядя, но те сразу, толкаясь и кланяясь, попятились к дверям. — И ты ступай, обожди в кавалерской, — а это Платону Дмитриевичу.
— Рассказывай, каким ветром тебя к Соболевскому-Слеповрану занесло, — голос императрицы звучал строго, но в лице ничего кроме любопытства не читалось.
Виктория начала отвечать императрице, но, сама не понимая зачем, рассказала историю про ядский яд, найденный в сумке Вуколова, с самого начала: как пять лет назад ехала в южном поезде на верхней полке, а напротив, на такой же верхней полке, лежал голубоглазый, белозубый Вуколов — мужчина всей её жизни. Надо же было Виктории выговориться, поскольку ни одной из подруг позвонить нельзя, а мозг плавился от навалившихся событий, от всей невероятности происходящего.
— Как говоришь? Мужчина всей жизни? — Анна Иоанновна лишь изредка перебивала, прося повторить что-то непонятное или понравившееся.
Их беседа длилась больше часу, и говорила в основном Виктория. Ох, и отвела она душу. «Нашла свободные уши», — прокомментировал бы Вуколов, но было похоже, что императрицу заинтересовал этот разговор. Будучи завзятой сплетницей, Анна Иоанновна в узкий круг наперсниц допускала, наравне с графиней Щербатовой, и бывшую кухонную девушку Юшкову и посудомойку Монахину, ставших статс-дамами за умение остроумно рассказать дворцовые сплетни и поддержать непринужденную женскую болтовню. А в тот июньский день 1740 года случилось невероятное — Виктория Чучухина и Анна Иоанновна понравились друг другу, и хотя у самодержицы ничего общего и быть не могло с заблудившейся во времени жительницы московской девятиэтажки, но почувствовали они какую-то им двоим понятную точку взгляда на жизнь, на «мужчину своей жизни». Анна Иоанновна почти ничего не поняла из рассказанного Викторией, но неожиданно для себя услышала ноту женского переживания, так созвучную с мелодией её чувств; а поезда, мобильники, гаражи и прочая бессмыслица казались атрибутами сказки, но сказки на редкость увлекательной.