Пепел Клааса

Отец был, видимо, для Литвакова простолюдином и вы­скочкой, а Литваков для отца — узким националистом, жела­ющим сохранить обособленность еврейских масс. На одном из банкетов в конце 20-х годов Литваков задел отца. «Я все­гда знал Литвакова как ученого, как общественного деятеля, но никогда не знал его как лгуна», — отреагировал отец.

К сожалению, Цви Гительман, написавший историю Ев­секции, пошел на поводу у некоторых свидетелей, вернее, даже у одного, и представил роль отца как более отрица­тельную, чем Литвакова. Поведение отца не было личным оппортунизмом, а отражало ценности, которые он хотел защищать: интернационализм против узкого национализма, прикрывавшегося маской интернационализма; универсализм против изоляционизма.

Когда происходила борьба с оппозицией, отец явно сочув­ствовал Троцкому, но не решался выступить в его защиту. Он метался по комнате, заложив руки за спину, цедя еврейские проклятия, которые знал неплохо. Он никогда также не хва­лил публично Сталина. Впоследствии это было использовано против него Литваковым.

В противоположность отцу, моя мать Буля происходила из «ученой», но зато не менее бедной семьи, жившей в местечке Калинковичи в Полесье. В то время «ученость» среди евреев отнюдь не означала светское образование. Мой дед Хаим-Мендель Горелик был лесником и происходил из потом­ственной раввинской семьи, которые в еврейском мире бы­ли окружены особым ореолом. Я почувствовал это много лет спустя в Калинковичах, когда истинные причины тако­го отношения были полузабыты, а оставалась лишь семейная традиция.

До Калинковичей дед жил в Овручье. Во время Первой мировой войны, когда в Россию было завезено много китай­цев для физической работы, дед руководил ими на порубке леса. Он был заклятым митнагедом, хотя в каком-то ответ­влении Гореликов были известные хасиды. Дед происходил из многодетной семьи. Прабабушка умерла, и прадед женил­ся во второй раз. Про прабабушку известно, что уже буду­чи очень старой, она, проснувшись утром, сказала: «Сегодня ночью ко мне приходили мои и играли со мной. Пора со­бираться...». С этими словами она стала шить себе саван и, сшив, умерла.

Среди сводных сестер деда была известная в истории ев­рейского революционного движения Геня Горелик, просла­вившаяся тем, что в 1905 году убила в Мозыре жандарма и основала мимолетную Мозырскую республику. Ее могла ждать смертная казнь. Защищать ее приехал американский адвокат. Геню сослали в Сибирь, но оттуда влюбившийся в нее адвокат помог ей бежать в Китай, а затем в Америку. Про нее в Бунде была песня:

В 30-х годах она посетила СССР, к тому времени став американской коммунисткой. Гене очень не нравилось все, что она видела в Советской России, и она этого особенно не скрывала.

Бабушка Гуша почти не знала русского языка и была ли­хим патриархальным домашним существом. У деда с бабуш­кой выжило шестеро детей: мать, Рива, Геня, Дина, Яша и Носов.

Калинковичи до революции были оживленным еврейским местечком. Там был парализованный мудрец Хаим Дорожка, которого его поклонники передвигали с места на место на коляске. Под его влиянием в Калинковичах стали говорить на иврите. Один из двоюродных братьев матери Лейб Горе­лик уехал в Аргентину и стал там учителем иврита и еврей­ским писателем.

Гражданская война принесла много горя. Дина попала в железнодорожную аварию возле Чернигова и с переломом но­ги угодила в больницу, когда эти места захватили петлюров­цы. К Дине приехала моя мать ухаживать за ней в больнице, но нога у Дины не срасталась. За матерью взялся ухаживать петлюровец, который пугал ее и Дину рассказами о том, как он убивал евреев: строил в шеренгу и стрелял, смотря, сколь­ко человек может убить одна пуля. Он делал вид, что не знает, что мать и Дина еврейки.

Нога стала срастаться лишь после того, как Носон, рабо­тавший служкой у чернобыльского цадика, попросил его по­мочь. Тот приехал, но, не заходя в больницу, расспросил врача, что происходит с Диной. Выслушав, цадик дал совет: «Вскройте снова ногу и удалите оттуда оставшийся обломок кости».

Отчаявшийся врач готов был на что угодно и последовал совету цадика, черпавшего свои медицинские познания в Тал­муде. Нога зажила, но Дина осталась хромой на всю жизнь. Носон вскоре умер от тифа. Его жизнь была окутана некоей тайной. Он был влюблен в нееврейку, что глубоко удручало семью.

Калинковичи переходили из рук в руки. Наилучшие впе­чатления у евреев оставили немцы, что имело впоследствии трагические последствия. Семейство деда пряталось от оче­редного вторжения у местного православного священника. Когда приходили красные, священник шел к тайнику и вызы­вал Геню, с которой был в особенной дружбе: «Хенька! Ваши пришли!» Когда приходили белые или зеленые, бежала к свя­щеннику Геня: «Батюшка! Ваши пришли!»

Но белые на глазах изумленных калинковичан иногда ста­новились красными и наоборот. Приход поляков едва не сто­ил жизни Яше. Они пытались взять его в провожатые, что ничего хорошего не предвещало, так как провожатых они часто убивали. Мать, Рива, Геня и Дина ухватились за Яшу, не выпуская его из дома. Раздосадованный поляк, говоривший по-русски, стукнул Яшу по голове молотком: «Вот кто нами будет править!»

Во время нашествия Булак-Булаховича, который устраи­вал особенно жестокие погромы, дедовский дом был отдан на постой комиссару Булаховича — знаменитому эсеру Борису Савинкову, а его булаховцы стеснялись.

Во время Гражданской войны дед заработал прозвище — Деникин. Почему-то он возлагал большие надежды на Добро­вольческую армию и постоянно повторял имя Деникина как грядущего избавителя.

В один из приходов белых была раскрыта подпольная большевистская организация во главе с рабочим Соловье­вым. Казнь его, на которой мать присутствовала, произвела на нее сильное впечатление. Соловьев держался с большим мужеством и произнес перед казнью речь, доказывая близкое торжество пролетарской революции.

Лишь Рива, — кажется, единственная из всей семьи, — неко­торое время симпатизировала сионистам, голосуя за «Альгемайне Ционистеп».

Нет сомнения, что революция была для всего молодого по­коления Гореликов праздником, хотя дед почему-то попал в лишенцы. Мать поехала в Минск учиться в еврейском педаго­гическом техникуме. А все остальные отправились в Ленин­град, так как из Калинковичей туда ходил прямой поезд. Рива поступила на факультет русского языка, Яша — на ветери­нарный факультет, а Геня стала учиться на фармацевта. Лишь старшая Дина осталась дома.

Рива вышла замуж за хромого красавца из Витебска Исролика Гнесина. Яша женился на бедной черниговской кра­савице Соне Шариковой. Геня же так никогда и не вышла замуж, несмотря на веселый нрав. Окончив институт, она вер­нулась в Калинковичи и стала заведовать аптекой, где Дина стала завхозом. Рива переехала в Москву к Исролику и стала учительницей русского языка, которого хорошо сама не зна­ла, а Яша ушел служить ветеринарным врачом в НКВД, чем отчасти оправдал польское пророчество.

Геня потом говорила, что до войны было так хорошо, что она действительно сознавала себя хозяином жизни.

В 1924 году отец, выступавший иногда в минском еврей­ском педтехникуме с лекциями, где училась моя мать, стал за ней ухаживать. Разница в возрасте была у них почти в шест­надцать лет. Мать как будто холодно отнеслась к его ухажи­ванию, — кажется, ей гораздо больше нравился круг ее калинковичских друзей, в котором было немало неевреев. Она всегда вспоминала их с особенной теплотой. Окончив тех­никум, мать вернулась в Калинковичи, не попрощавшись с отцом, и стала преподавать в местной еврейской школе. Отец явился в Калинковичи без приглашения. «Американец», руко­водитель Евсекции, известный всем белорусским евреям, он производил, наверное, большое впечатление в местечке.