Пепел Клааса

Сегодня, когда я пишу эти строки, в Иерусалиме откры­вается памятник деятелям еврейской культуры, погибшим в период правления Сталина...

Отец немного не дожил до того, чтобы разделить судьбу Гофштейна.

Примерно через год отбывшие сроки заключенные, жив­шие в местах ссылок или же покинувшие их, были почти все снова арестованы. Если бы отец дожил до 1948 года, он не­сомненно разделил бы их участь: ведь он приехал из США. Что могло быть лучше для архитекторов еврейского дела? Но ангел смерти этого не допустил. Он взял душу отца, когда мера его земных страданий исполнилась.

Мать глубоко раскаивалась. Она безутешно плакала. Не­сомненно, и она была виновна в его преждевременной смерти. Рива, Геня и даже Израиль были подавлены. Геня вдруг стала говорить об отце так, будто бы между ними никогда ничего плохого не было.

Вскоре после этого на русском языке вышло новое из­дание «Тиля Уленшпигеля». Я много слышал об этой книге, она была у нас до войны, но тогда я ее не читал. И вот я на­копил денег и купил ее. В каждой прочтенной книге есть места, которые сохраняются в памяти, в то время как все остальное забывается. Я запомнил из этой книги только од­но, но это одно всегда вспыхивало в моем сознании в кри­тические моменты моей жизни, заставляя менять жизненные решения, напоминая о том, что у меня есть в жизни своя осо­бая роль, своя цель.

«Пепел Клааса стучит в мое сердце!» — так говорил Тиль Уленшпигель, отца которого приказал сжечь жестокий герцог Альба. Эти слова поразили меня. Я отождествил себя с Тилем и решил, хотя еще и совсем в неясной форме, сделать так, чтобы страдания отца, немалая доля которых пала на нас, не прошли даром.

Это еще не было восстанием. Я оставался лояльным чле­ном советского общества. Во всяком случае, это никак не рушило моей принципиальной коммунистической ориента­ции. Я не думал тогда о том, чтобы мстить за отца и за нас так, как мстил Тиль, но был уверен в том, что как-то должен способствовать восстановлению попранной справедливости.

Пепел Клааса стучит в мое сердце! Эти слова вспыхивали во мне, когда я сидел за партой в школе, когда бежал от станка к станку, пропитанный фрезолом, в цеху Трансфор­маторного завода, когда вглядывался в экран осциллографа, будучи инженером. Слова эти приподнимали меня в часы слабости, придавали целеустремленность.

15

Повсюду в Америке вечный излишек

Обтрепанных гластуков, шляп и манишек.

Уже в 1947 году я стал одним из первых слушателей за­падного радио на русском языке. Оно меня очень интере­совало и, хотя по-прежнему не могло нарушить моей прин­ципиальной лояльности и преданности системе, информа­ция, получаемая из него, существенно расширяла мой кру­гозор и оказывала большое влияние на мое дальнейшее раз­витие.

После войны бывшим владельцам радиоприемников вер­нули приемники, которые были отобраны в начале войны. Израилю вернули его СИ-235, и я первым нашел на корот­ких волнах «Голос Америки». Еще не начали глушить за­падные станции, и их можно было слушать. Тогда западные радио начали трансляцию дела Касенкиной, учительницы, бе­жавшей из советского посольства в США. Израиль тоже пристрастился к слушанию преемника, и это испортило все дело. Один я знал, на каких волнах можно было слушать Запад, и умел точно на них настраиваться. Обычно, кончив слушать приемник, я выключал его, оставляя настройку на «Голосе Америке». Однажды, вернувшись домой, Израиль включил приемник и обнаружил, что тот был настроен не на нужную волну. Настраивать он его не умел, но я был дома, и для меня это была работа на полминуты. Израиль начал ди­ко скандалить, какое я имел право перевести приемник с одной точки на другую. Он бросился на меня с костылями и велел убираться прочь и никогда более не возвращаться. Так повторялось по многу раз и по разным поводам.

Впрочем, вскоре всех жителей страны загнали в кружки политпросвещения. Как член партии Израиль занимался по более сложной программе. Он решил заставить меня кон­спектировать для него сочинения Ленина и Сталина, не упус­кая повода поиздеваться надо мной, если я недостаточно хорошо делал эти конспекты. Особенно запомнилось мне конспектирование работы Ленина «Очередные задачи совет­ской власти».

16

Для каждого доллар большая находка!

И каждому каждый впивается в глотку.

Осенью и зимой 1947 года страной овладела паника в связи со слухами о денежной реформе. Покупали и про­давали, продавали и покупали. Никаких официальных сооб­щений не было, и люди жили слухами. Одни говорили, что деньги нужно держать в сберкассе, другие, что нужно по­купать что только можно. Беспомощная мать старалась как-нибудь спасти деньги, заработанные отцом. Она принялась просить родственников положить часть денег на свои счета. Кое-кто согласился. С этой целью на Полянку приехали дальние родственники из Ховрино. А Неля пошла со мной на Тишинский рынок, чтобы реализовать часть денег. Этот рынок фактически занимал тогда территорию в десятки и сот­ни раз большую его номинальной площади. Торговля начиналась от Белорусского вокзала. Неле приглянулись часы, но тут же к ним ринулся еще один покупатель. Продавец вежливо сказал ему, что уже обещал часы девушке, то есть Неле. Конкурент тут же набавил цену, но принципиальный продавец не продал своей чести. Неля, видя интерес к часам, решила, что их тут же нужно хватать. Дома выяснилось, что часы игрушечные. Так работало тогда много жуликов, обма­нывая простаков. Другой ее покупкой были немецкие брюки на меня, которые, как потом оказалось, нельзя было носить, ибо они были прозрачными и скорее всего были сшиты на покойников.

За день до необъявленной реформы уличное движение пре­кратилось. Все высыпали на улицу. Торговля шла повсюду. Когда на следующий день были объявлены условия реформы, мать разрыдалась. Большая часть отцовских денег пропала. К тому же любезные дальние родственники, взявшиеся поло­жить часть наших денег в сберкассу, «не успели» это сделать. Если бы мать была практичнее, на пропавшие и на остав­шиеся деньги можно было купить в Подмосковье скромный дом или, по крайней мере, квартиру, и спасти нас всех.

17

Сквозь город непрерывно шли стада

рогатого скота к воротам боен. Густота

Текущей крови, скорбный рев

ведомых на убой быков

биенье трепетных сердец

закалываемых овец.

Жизнь шла своим чередом. Сейчас мне даже кажется, что первые послевоенные годы были наименее тоталитарными из всего послевоенного периода, что отнюдь не противоречило обстановке террора. На простых людей не обращали внима­ния. В школах насаждался гимназический дух и бальные тан­цы. В течение же семи-восьми послевоенных лет, а это как раз и были годы моего формирования, советского кино — главного инструмента тоталитаризма — почти не было. Мое поколение было воспитано на зарубежных фильмах: немец­ких, американских, английских, которые — в качестве тро­фейных — показывались на советских экранах. Иностранные фильмы не сопровождались рецензиями в газетах. Они сна­чала шли тайком по клубам, а потом их пускали на большой экран. Возникла странная двойная жизнь: хотя некоторые ве­щи были дозволены, о них не следовало говорить вслух. Поя­вилась вторая культура: к ней, кроме западного кино, принад­лежали также музыка и танцы. Танго и фокстроты офици­ально были запрещены, но среди молодежи ходило огромное количество немецких пластинок, под музыку которых прошла наша юность. Было жутко потом узнавать любимые мелодии в кинофильмах о немецких лагерях смерти. Популярнейши­ми неофициальными певцами были эмигрант Лещенко и вер­нувшийся в СССР Вертинский. Их знали наизусть.