Заповедь речки Дыбы

Главный передал записку от жены. Записку! А это не радиограмма и даже не полуминутный разговор по рации, когда во время сеанса связи, вокруг — возле палатки, рядом с радиостанцией — люди, бригада. И хотя каждый деликатно делает вид, что разговор его не касается, что своим неотложным занят, но ловят и впитывают жадно каждое слово, каждый оттенок в голосе — чужое счастье. И ничего с этим не поделаешь. А вот записка — это наедине. Это только друг для друга, сокровенное.

Степанов прочел записку, когда еще загружались. Жена писала, что здорова, работает нормально, и выходило — все вроде бы хорошо. Но в письме не хватало нескольких, тех самых несдержанных слов, прочитав которые, он действительно бы понял, что все в порядке, что она мучится без него, беспокоится и ждет, ждет.

Жена работала в многолюдной — семь человек, вездеход-амфибия, две, три палатки, это по их понятиям почти поселок — бригаде нивелировщиков, которые продвигались по долине Большой реки. Короткие переходы и особенно то, что продукты и снаряжение всегда были под рукой в машине, позволяло наладить более-менее сносный быт. Они при желании, даже могли выпечь хлеб. Да и не только в этом дело. Нивелировщики почти не зависели от погоды, поэтому могли работать без изнурительных рывков, оптимально отводя время на сон, на личные дела, а это уже другая жизнь.

Перед взлетом Степанов спросил у главного, как жена ладит с новым начальником? Главный неопределенно пожал плечами и как-то скользко улыбнулся: «Кто их знает?» А потом, будто спохватившись, внушительно заговорил, что времени бывать в бригадах у него мало, что ими занимается больше старший специалист — спец по их виду работ, что начальник в бригаде молодой, здоровенный парнюга и подгоняет нещадно.

Несколько раз при этом главный прятал глаза. Степанову почему-то стало тоскливо и пакостно, и он подумал, что главный мог бы сказать короче и умнее, хотя бы так: есть сложности в личных отношениях, но они его жены не касаются. И, словно споткнувшись о взгляд Степанова, тот действительно приостановился. «Да ты, Сергей, уж не ревнуешь ли?» — насмешливо спросил главный и, не дожидаясь ответа, опять нудно начал выдавать Степанову производственные показатели, кто кого опередил в социалистическом соревновании, упомянул, что начальник в бригаде жены — комсомолец и рвется на первое место.

Как раз этого поначалу Сергей совершенно не понимал: места, проценты, честолюбие. И степановская и другие бригады рекогносцировочно-строительной партии с ранней весны работали за этим рубежом, работали на пределе, за которым было уже невозможное, непосильное физически.

Не он ли, главный инженер, и прилетел сейчас только для того, чтобы уговорить сделать еще несколько сложных вершин, после таких же не менее сложных? Ну, невозможно сейчас на смену перебросить другую, отдохнувшую на пологих гольцах, бригаду с противоположного берега полуострова — кому это не понятно? Им, что ли? Им все понятно.

И прилетел главный не потому, что опасался отказа, бунта, а чтобы взглянуть со стороны — смогут ли еще неделю работать без короткого хотя бы отдыха. Посмотреть своими глазами, ибо давно ясно — они, степановцы, сами-то уже потеряли реальное представление о том, что могут и чего в конце концов не смогут.

Вот чего Сергей хотел: чтобы если и не услышали, то почувствовали правду его люди. Тогда спокойнее было бы четвертому члену бригады — Борису — оставаться в больнице, не зря ведь он пересиливал боль в позвоночнике столько дней, перед тем как сломаться окончательно; чтобы понял Василий — не только деньгами померят труд осенью; чтобы вошла в Станислава Ташлыкова гордость не за спортивные восхождения, а за нудный, изматывающий, но такой сверхнужный труд геодезиста.

И еще хотел Степанов, чтобы редкие радиограммы и записки жены снова наполнились волнением, чтобы была у него возможность сдержанно и великодушно рассеивать ее страхи. Вот тогда он сделался бы вполне счастлив, тогда в нем ожила бы напряженная потребность отодвинуть еще дальше предел возможного.

«Как же сейчас мне их поднять и повести, когда думаю черт знает о чем? — думал Степанов. — Да что я в самом-то деле… Первая или последняя моя горка, что ли? Не вокруг надо опору искать, а самому внушать другим силу и уверенность. Разнюнился. Жена. Это все потом — личные дела и переливы душевные. Надо приказать себе — думай только о работе. Если я хочу удержать ее, так и надо железным быть. Плевать, что она говорит — холодом от тебя несет, льдом. Бесчувственный. Никто тебе по-настоящему не нужен, ни в ком ты не нуждаешься. А каким я еще могу быть, чтобы здесь выдержать? Сопли распускать? Уговаривать? Да уж лучше самому сделать, что тяжелее всего. Поймут…»

— Сергей, — прервал его размышления голос Ташлыкова. Он подошел вплотную и смотрел на Степанова с тревогой. — Где идти решил?

«Вот, досиделся, — подумал Степанов. — Когда это было, чтобы он о деле наперед меня побеспокоился?»

— Я-то решил, — ответил Степанов. А внутренне слегка раздражился: «Альпинист называется, мастер. Высмотрел, так и скажи сразу свое мнение. На себя брать не хочет. Не мне — тебе должно быть видней». Но спохватился и даже устыдился своей раздраженности. «Правильно. Он о моих душевных зигзагах не догадывается, да и не надо, чтоб знал. Я здесь не первый год. На Кавказе ему одно, а здесь другое — Север, работа. Начальник, в конце концов, я. И все мне: и решать, и отвечать, и слово последнее за мной».

— Давай вместе посмотрим, — спокойно, уже вслух, сказал он. — Сам-то как считаешь?

— Надо отсюда чуть выше подняться и под гребнем, потом по отрогам подойти под вершину, а против нее прямо в лоб лезть.

— Почему так? — еще спокойнее, даже, казалось, равнодушно, спросил Степанов.

— Да так мне кажется. Н-не знаю, — тянул Ташлыков. Но закончил определенно, четкое слово подобрал: — Безопаснее.

— Так ведь намного длиннее, а значит, дольше, сил больше уйдет и времени. А с каждым часом мы будем больше уставать, внимание начнет притупляться. Опасность возрастать. Отдыхать-то нам здесь негде, да и не с чем. Опять же, перед вершиной неизвестно во что упремся, — подробно излагал свои соображения Степанов, потому что видел, как Василий внимательно слушает. — Там будет очень круто. А если стена? — твердо взглянул он на Ташлыкова.

Станислав задумчиво перевел взгляд с лица Степанова на гребень, нахмурился. Он молчал, потому что возразить доказательно не мог.

— Так что гребнем надо идти. Отсюда прямо на вершину, — подытожил Степанов.

Вообще-то он решил это сразу, еще в вертолете. Острой вершина была с двух сторон: с севера обрывалась в полуцирк чуть не на полкилометра, с юга метров на полсотни, но почти отвесно, куда и предлагал выходить Станислав. Но он, наверное, забыл, что теперь с ними нет Бориса, который особенно хорошо ходил по скалам, и с грузом, раскиданным только на троих, им не затащить Василия, скалолаза весьма посредственного, на стену. А гребень давал хоть какую-то свободу для маневра — возможность уходить вправо и влево, выбирать путь.

Однако не эти соображения были решающими для Степанова. Удивляло, что Ташлыков не вспомнил, главное — выиграть время, на этом строили расчеты при подготовке. Как только можно быстрее — за одни сутки — сделать Острую, чтобы ни в коем случае не ночевать наверху, потому что нет сейчас для них ничего страшнее холодной бессонной ночевки. Надо сохранить силы для двух других вершин, на которые придется заходить и делать работу по пути в лагерь. Только после второй горы груз уменьшится, а тогда, почти налегке, можно будет и третью взять.

Всех дел суток на пять, и на эти пять суток в обрез продуктов. Но с последней горы в лагерь на реку — «домой», даже если где-то выйдет заминка и сутки потеряют, они и невыспавшиеся, и полуголодные спустятся.

Степанов взглянул на Василия — важно было знать, как тот настроен, потому что идти легче, когда дорогу выбираешь сам. Чтобы не торопить его, он приподнял по очереди все рюкзаки — за разговором перекинули часть груза, теперь они были почти одинаковыми, ташлыковский чуть тяжелее, как всегда, — и взвалил на спину свой.