Смешилка — это я!

Наташа… Это было существо… Да что говорить! Некоторые уверяли, что она похожа на Наташу Ростову (из гениального романа Толстого «Война и мир»). Они думают, что это комплимент для Наташи Кулагиной. А я думаю, что это комплимент для Наташи Ростовой.

Уверен, что Костя, увидев сестру Наташи еще до прибытия электрички, мысленно назвал ее прехорошенькой. Слова «красивая», «красота» он вообще не употребляет.

«Почему?» — спросил я однажды у Кости.

«Как сказал гигант литературы, „красота спасет мир“, — ответил он. — Стало быть, назвав, допустим, твою Наташу красивой, я должен подразумевать, что она в силах спасти земной шар! Не слишком ли для нее?»

С Костей вступать в спор бесполезно: на его просвещенной стороне немедленно оказываются гиганты науки, гиганты культуры… Мне, непросвещенному, остается только махнуть рукой.

Острая наблюдательность еще раз убедила меня в ту полночь, что яблоки от своих яблонь падают действительно где-то поблизости: бледнолицая мама Покойника сама была похожа на усопшую, а сестра красавицы — на красавицу… Приехал и отец Вали Мироновой. Это был человек лет сорока трех или, в крайнем случае, сорока четырех, в плаще, застегнутом на все пуговицы, от самой верхней до самой нижней. Он тоже выглядел яблоней, от которой Валя свалилась недалеко, — сразу же напомнил всем, что электричке пора в депо. И что если мы тоже не хотим там оказаться, то пора уж покинуть вагон… Он вспомнил и о том, что метро ходит только до часа ночи и, если мы не хотим опоздать, нам следует торопиться. Он сообщил также, что завтра рабочий день и поэтому всем уже давно бы пора спать.

— Но мой сюрприз! — Покойник ожил и воскликнул прогретым с помощью маминого термоса голосом.

— Преподнесешь его на перроне, — разумно посоветовал Миронов-старший.

И Валя поспешно направилась к выходу: она привыкла выполнять указания вышестоящих (а папа был выше ее примерно на полторы головы).

— Но мы еще ничего не узнали! — неожиданно воспламенилась бледнолицая мама Покойника: ей не терпелось услышать то, что, лежа, как Пушкин, сочинил ее сын.

Я полуначальственно-полубратски подмигнул Принцу Датскому. И тот, превозмогая свою природную застенчивость, провозгласил на весь уже почти опустевший вагон:

— Да здравствует Алик! — воскликнула мать Принца.

Это была женщина лет тридцати пяти… Она не выглядела королевой, хотя сын ее назывался Принцем. Но, как я сразу понял по ее возгласу, была замечательным человеком!

Словно желая утвердить меня в этом мнении, она изрекла еще одну благородную мысль:

— Качать его! Он спас наших детей!..

Ее по-королевски щедрый почин был так стремительно поддержан всем родительским коллективом, что я и не заметил, как взлетел в воздух. И меня, не разобравшись в суматохе, понесли ногами вперед. «Но ведь вперед в жизни всегда лучше, чем назад», — успел я подумать, выплывая столь необычным образом на перрон. И испытывая, что скрывать, чувство законной гордости…

— «Кричали женщины „ура!“ и в воздух Алика бросали!» — бестактно съехидничал мой брат Костя. Он не думал о моем триумфе: отсутствие на перроне Нинели Федоровны лишило его всяких родственных чувств, которых и раньше-то было немного…

«Человек же не только женщине „брат“ (или как это там называется!), человек, говоря возвышенным языком, человеку брат! Но мой брат этого не понимает…» — думал я, опускаясь на благодарные руки членов нашего (пока еще не расформированного) литературного кружка и их родителей. Среди этих рук были и руки Наташи Кулагиной. Я почувствовал их…

Природа на улице меж тем продолжала жить своей особой, но прекрасной жизнью: опять моросил бодрящий всех детективов дождь и аппетитно хлюпала слякоть. Из-за мощных вокзальных строений, напоминавших во тьме громоздкие древние замки, неожиданно и дерзко срывая шапки и вырывая из рук у родителей зонтики, нападал ветер. Все способствовало рождению очередной «Очень страшной истории», хотя этого можно было и не заметить…

Меня бережно опустили на землю.

Бородаевых-старших знали не только лично, но и по фотографиям, отражавшим разные этапы их жизненного пути. «Уголок Гл. Бородаева», закрытый Нинелью, был не просто насыщен, а даже перенасыщен семейными экспонатами и реликвиями.

Мать Глеба походила на своего сына той давней поры, когда он очень любил собак и некоторых людей, а не только себя самого. Это была женщина лет тридцати семи… В крайнем случае тридцати восьми или восьми с половиной.

— Тут прозвучало ужасное слово «злодейство», — с наивным изумлением произнесла она. — От какого злодейства спасали наших детей? — И притянула к себе Глеба, будто обещая уже не отпускать его туда, где могут быть «злодейство, мрак и жуть».

В ответ к мокрому столбу трагически прижалась фигура Покойника. Было похоже, что его вот-вот собираются вздернуть на тот железобетонный столб.

— Я прочитаю вам короткий, но, по-моему, острый как нож отрывок из поэмы «Демон»…

— Это уже было, — негромко, но твердо перебила Покойника Наташа.

— Был просто «Демон»… А тут «Демон из нашей школы». Когда еще родители соберутся все вместе?!

Это выглядело неестественно, но «горем от ума» Покойник не страдал. Это во-первых… А во-вторых, его буквально раздирало и чуть было не разорвало совсем желание, чтобы всех сразу — и нас, и родителей — пронзил нож, с которым он сравнивал свой отрывок.

— Пусть прочитает! — поддержала Покойника мама Глеба, поскольку речь зашла о литературе. И прикрыла глаза рукой, готовясь получить наслаждение. О, если бы она знала, кого сравнивала с Демоном поэма Покойника!

Воодушевленный Покойник живо начал:

Родители с недоумением переглядывались.

— Спасибо Алику! — внезапно произнесла (кто бы вы думали?!) Наташа Кулагина.

Покойник резанул меня уже не первым в тот вечер ревнивым взглядом.

Но все равно я готов был обнять Покойника, ведь она воскликнула это, чтобы прервать его демоническую поэму и спасти Глеба.

— Качать его! — вновь предложила мать Принца.

— Но уже поздно, — бесстрастно, взглянув на часы, сообщил отец Вали Мироновой.

Многие его не расслышали — и я опять взлетел вверх. Опять испытывая, что скрывать, чувство законной гордости… Меня, однако, надо было не только вскинуть, но и поймать. А все кинулись к метро, надеясь, что поймают другие.

Приземляясь самостоятельно, я начал планировать… Словно за парашют, ухватился за чей-то зонтик.

Тут я услышал насмешливый, как обычно, голос старшего брата Кости:

— Лучше бы на меня с неба свалилась Нинель! Но ничего не поделаешь…

Ему все-таки пришлось вынуть руки из карманов и подхватить меня.