Точите ножи! (Ланс Скичира 2)

praeteritum

Половина крысиной крепости настаивает, чтобы меня щедро наградили; вторая отныне откровенно боится и умоляет хетто не прерывать моего заточения.

Слухи о случившемся в крыле Когтей расползаются по Наросту со скоростью урагана, а уж мутируют и трансформируются еще быстрее.

Теперь к моей запертой комнате то и дело приходят любопытные «Дети». Умоляют рассказать, как было дело, просят подробностей. А еще клянчат правду, как же у меня получилось ликвидировать профессионального лазутчика и что случилось потом. Сами того не зная, эти визитеры помогают мне.

Помогают слушать интонации и встречно пробовать свои; помогают задавать одни и те же встречные вопросы и осторожно просить о запрещенном, едва заметно играя голосом и настраивая нечто невидимое в моей голове.

На все неофициальные расспросы я отвечаю скупо, про «Явандру» не упоминаю. Да, глупому ленивому терюнаши повезло застукать борфов, забравшихся в дом Скичиры, повезло разделаться с обоими… вероятно, я застал их врасплох, не иначе…

Я точно знаю, что «Явандра» что-то изменил в моем сознании. Но даже об одном воспоминании о ритуальном наркотике казоку-йодда мне становится дурно и тревожно, а многочасовое состояние похмельной полу-комы не забывается даже через месяц после драки.

Нискирич почти не встречается со мной, лишь дважды за четыре недели вызвав в кабинет для допроса.

Он все еще отчаянно зол на протоколы безопасности Нароста, которые теперь экстренно меняют. Он злится на охрану внешнего периметра и слабую защищенность опор моста, по которым в крепость мог проникнуть не только глабер, но и профессиональный убийца. Он невероятно зол на глупого питомца, невесть каким образом сумевшего противостоять шпионам, но по дурости своей убившего обоих…

Какая именно казоку подослала глабера и его ездового скалолаза по-прежнему остается тайной, и одно только упоминание о ней приводит фер Скичиру в настоящее бешенство.

К слову, в историю с несчастным слугой, который услышал нашептывания спятившего бледношкурого мутанта и перерезал себе горло, Нискирич разумно не верит. В отличие от рядовых «Детей заполночи», продолжающих раз за разом приходить к моей комнате, чтобы в сотый раз послушать рассказ о спасении клановой цитадели и всем видом проявить уважение.

Разумеется, через какое-то время в мою тюрьму наведывается и Ункац-Аран.

Старый чу-ха тоже выпытывает, выпрашивает и пытается вызнать хоть что-то, не рассказанное мной всем остальным. Гадатель откровенно льстит, менее откровенно запугивает и исподволь шантажирует в только ему доступной манере. И даже не замечает, как наравне с прочими «Детьми» помогает мне нащупывать необходимый вибротон голоса, применять легчайшую калибровку его давления и настройки, выбирать тембр и громкость, в которых у меня получается лучше всего…

Когда мне дозволяют прогуливаться по коридорам и даже раз в день выходить на крытые террасы, я приступаю к более активным действиям.

Как обычно в сопровождении охранника или зеваки, невзначай, будто бы задумавшись или вспоминая, я бормочу ему детскую считалочку пустынных кочевников. А затем задаю откровенный, чаще всего совершенно некорректный вопрос. Или требую нечто, на что не имею права.

Положение полубезумного питомца, спасшего Нарост, способствует упражнениям и позволяет замаскировать неудачи — на меня косятся с сочувствием и недоумением, списывая заскоки на стресс, пережитый ужас и общую ограниченность интеллекта.

А затем… затем у меня начинает получаться.

Например, один из казоку-йодда отдает мне свою флягу с паймой, которую я успеваю спрятать за пазухой быстрее, чем тот выходит из транса и улавливает подвох. Во второй раз я убеждаю собеседника-охранника в неурочный час отпереть дверь моей комнаты. И хотя после этого все равно не переступаю порога, вновь убеждаюсь в реальности проснувшейся силы.

К сожалению, подчиненные шепоту чу-ха реагируют болезненно.

Уходят с явной ломотой в голове и шее, а возвращается лишь каждый пятый, поэтому с прямыми экспериментами я решаю повременить. Но именно в те дни окончательно убеждаюсь в новообретенном даре, и с утроенными силами бросаюсь на его мыслительную шлифовку.

Я неспешно и вдумчиво сочиняю собственные стишки, по ритму и скакучести слога максимально похожие на глуповатую детскую считалку, которую нашептывал после драки со шпионом. Выдумываю строчки про храбрую ящерицу, которая решила перебраться жить в большой город, да только это оказалось непросто. Затем про трех священных коров, которые пытались вплавь перебраться через широкую реку.

Мне точно известно, о чем должно говориться в моем безупречном стихе, в какой форме и в какой момент, а без каких смысловых компонентов обойтись нельзя… но идеальная форма не очень-то спешит озарить меня вспышкой откровения.

Отдельные строки и двустишия, нужным голосом и якобы невзначай продекламированные в присутствии слуг или гостей, продолжают оказывать эффект. Причем все более явственный (я хорошо замечаю его присутствие), но все же недостаточный и излишне болезненный…

А ее через пару недель поток любопытных посетителей неожиданно иссякает, а Нарост охватывает тревожное оцепенение: по обрывкам подслушанных разговоров я узнаю, что юную Амму фер Скичира похитили во время прогулки в парке, и теперь требуют за ее жизнь огромный, по-настоящему гигантский выкуп.

Дом «Детей заполночи» опутывает настоящий траур. По уровню тишины его обитатели становятся похожими на бесплотных духов, будто бы и в самом деле поднявшимся в крепость из кладбища под мостом.

К моему немалому удивлению, забвению или дополнительному заточению предавать меня никто не намерен. Напротив, чу-ха выпускают вчерашнего героя из его тесной клетки, переводя на привычный режим странного, но безобидного питомца.

Меня такое каноническое легкомыслие родом из кизо-даридрата только радует, и я возвращаюсь к осторожному, почти незримому кружению по цитадели. Только теперь слушаю не только слова, произнесенные «Детьми», я впитываю их манеры глотать и выплевывать слоги и отдельные междометия, ругаться и хвалить, напевать песенки и молиться.