Что-то остается

Ирги Иргиаро по прозвищу Сыч-охотник

Господин Оденг, господин Оденг. Старый вы идиот. Так всегда — в самый последний момент выясняется какая-нибудь глупость. Ну да ладно, Ирги Иргиаро все ж таки не полный пенек. Откорректируем.

Итак. Пропорция… м-да-а, весьма приблизительная. Но попробуем… Четвертая четверти… Лошадь пройдет миль пять. Сталбыть, сморит их аккурат на выезде из долины. И двенадцатую четверти — беспробудно, а там уже растормошить можно будет. Значит, так и сделаем. Пускай они себе едут через деревню, а мы посидим малость, да и двинем через Ведьмину Плешь, короткой дороженькой. Перехватим. Бумажечку приберем, лошадку из долины выведем…

Я дождался, пока пьяницы мои закемарили — ничего, вот вернусь, все дела закончив, и — выпьем. Вам — винишко, мне — вожделенная лимрская… Накинул куртку новую, Альсин подарок, сказал собакам:

— Я скоро, — оттащил бумагу в тайник, влез на лыжи и рванул, потому что все-таки не очень уверен был в надежности пропорции.

Смеркается. Хорошо, места знакомые, а то пришлось бы — как бедняге Имори, с фонарем… Снежок продолжал лениво сыпаться из прорвавшейся подушки бога зимних Гроз. Лыжню, сталбыть, занесет. Тьфу, да что с тобой, Иргиаро? Это уже — болезнь. Ты еще от куста от каждого пошарахайся. Ведь любой из кустов может за тобой подглядывать, э? Ха-ха. Не смешно.

Надо бы еще до выхода пробежаться по силкам да западням моим охотничьим. Глядишь, какое мясцо и попалось, не проверял ведь, пока по столицам мотался. Соорудить чего навроде коптильни, заготовить провизию. А то ведь с одной стороны — пропадет, жалко, — а с другой — лучше денежки-то поберечь, когда возможность такая имеется.

Оно, конечно, на еде экономить — последнее дело, да только расход так и так приличный предстоит. За лодку лир, а то и два выложить придется, чтобы хозяин молчал, из той же жадности, да трех лошадей купить, да сколько в Ирейском Порту возьмут, одному Единому ведомо… Про Андалан уж и не говорю, поелику тамошних цен не знаю. Приличная одежда, хорошие лошади, дом, опять же… А сундук у тебя, приятель, не бездонный. Жалованье-то, небось попервоначалу невелико будет, что у солдата-контрактника, что у лекарских помощников. Вот кады ты, друг, десятку получишь, а ребята — статус лекаря…

Ладныть, Сыч. Ладныть. Неча телегу поперед кобылы запрягать. Мы покудова еще в Альдамаре. Енто ужо, перевал за спиной оставив, а лучше — в лодочке, плюх-трех, плюх-трех… Интересно, кстати, как Стуро отнесется к большой воде? Сперва река, потом — вообще море… Они же, аблисы, то есть, насчет водного пространства вроде — не очень… Тьфу ты, господи. Опять. Разберемся, чай. В крайнем случае свяжем. Глаза замотаем. Рот заткнем, чтобы не орал. Ну да, а капитан корабля и спросит — что везете, почтенные господа? Чего оно у вас дергается да извивается? Чего оно мычит так жалобно? Впрочем, поскольку про Стуро идущие по следу не знают, отработать нас это им не поможет. Помешает даже скорее. Потому что так обращать на себя внимание я не стану, они же знают меня… Кстати, еще одно. После Убера, перед Ирейским Портом, надо будет побриться да переодеться в приличное. Воспользуемся баночками с гримом, «постареем»… Проверить надо грим, а то, ежели пересох, как Таново зелье… Ежели пересох, мы его… сейчас… Говорил же Тан, говорил… Ага, вспомнил. Масло, топленый жир, чуток водички… Разведем, короче. Да и рецепты грима, кажется, есть у меня в бумажках. Порыться, сталбыть.

Вона он, возок-то, фонаришко светит. Вообще не понимаю, на кой черт енти фонари на повозках — освещает задницу лошадиную да кучера. Едем, дескать. Налетай, разбойнички… Ладно, не ворчи.

Коняга господина нотариуса брела еле-еле, все норовила с дороги свернуть и объесть куст какой, либо нижние ветки дерева, голые и невкусные. Кучер привалился спиной к стенке возка и тихо похрапывал.

— Стой, подруга.

Лошадь остановилась с готовностью. Я засунулся в возок, снял с пояса дедка футляр для бумаг, из него вытащил трубочку пергамента, копию завещания.

Вот и все, господин Оденг. Что ездили — вспомните, что завещание составляли — тоже. А вот имен — извините. Побочный эффект зельица. Оч-чень пользительный. Для вас для самого, кстати, тоже. Теперь мы вашего кучера разбудим, а вы спите дальше, до Ока Гор вам еще почти четверть трюхать…

Слепил снежок и шмякнул его кучеру в затылок.

Никакой реакции.

Ч-черт, этого только не хватало.

Набрал снегу, сбросил лыжи, запрыгнул на козлы рядом с ним. Запихал снег ему за шиворот.

— М-м, — сказал дружище Люг Сорока.

Пульс нормальный, дыхание тоже…

Перебрал, приятель. И, судя по всему — крепко перебрал. Пропорция, перем-мать!

Тихо. Спокойно. Хоть изругайся, хоть наизнанку вывернись — сейчас тебе их не поднять. И Альсина булавка тут не поможет. Просто нужно время.

Что делать-то? Бросить их так — нельзя. Места у нас тихие, лихих людей вроде не водится, а вот зверье… Кадакар все-таки. Еще решит снежный кот, например, подзакусить господином нотариусом…

Ладно. Слез с козел, напялил лыжи и пошел рядом с лошадью, подгоняя. Через пару миль снова попробуем растормошить кучера.

Свинство это, вот что я вам скажу. Самое что ни на есть свинство.

Альсарена Треверра

— Альса…

Ныла шея. Холодно. Под щекой — гладкие твердые доски. Кто-то скулил и теребил меня за юбку. Я проморгалась, зажмурилась, проморгалась заново.

Абсолютный мрак.

— Альса.

Встряхнули за плечо. Я нащупала руку, край одежды, пояс.

— Стуро… Почему так темно?

— Ночь. Мы спали. Уже ночь.

Кружилась и побаливала голова. Снотворное. Мощное, грубое снотворное. Фу-у, как же мне не везет на все эти зелья!

— Подожди. Отпусти меня Я зажгу свет.

Я разжала пальцы и Стуро выпал в темень.

— Вау, вау! — причитал кто-то, тыкаясь мне в колени. Жесткий, кудлатый. Ун.

— А где Ирги?

— Не знаю. — Стуро шарил по припечку у меня за спиной. Чиркнуло огниво. Жмурясь, я глядела, как он раздувает огонек и пересаживает его на промасленный фитиль.

— Как же так? Ушел куда-то гулять, опоил нас зачем-то… не понимаю…

Стуро открыл печную дверцу, заглянул в остывшее нутро.

— Давно ушел, — сказал он, — угли совсем прогорели.

Отодвинул вьюшку, принялся загружать в печь приготовленные еще с утра полешки. Внутренность осветилась, затрещала сосновая кора. Свет выплеснулся в комнату и я увидела Редду, столбиком сидящую у порога.

Дверца захлопнулась, оставив тонко сияющий оранжевый контур. Стуро перенес светильник на стол. Ун оставил мою юбку и занялся Стуровой коттой. Тот рассеянно потрепал пса за ушами.

— Он обеспокоен. Встревожен. И она тоже. Редда?

Редда вскочила, толкнула в дверь плечом.

— Р-р-ваф!

— Знаешь, милый, им, наверное, надо выйти. Давай отпустим их.

— Редда, где Ирги?

— Ваф! Ваф!

Ун взвыл.

Я отлепилась от табурета, охнула, схватившись за поясницу. Вот что значит просидеть скрючившись за столом добрую четверть. Да еще в выстывшем доме. Отворила дверь, собаки выкатились в сени. Стуро шел за мной со светильником.

Наружняя дверь была закрыта, но не заперта. Свежий снег перечеркнула полоска света. Даже следов никаких не видно. Если что и было — давно замело.

— Редда, Ун, где ваш хозяин? Ищите хозяина!

Псы покрутились у порога, потом пропали во тьме. Мы стояли в дверном проеме, Стуро прикрывал ладонью трепыхающийся огонек. Холодно. Темно. В небе ни поблеска, но снегопад прекратился. Я прислонилась к косяку.

Где-то в лесу скрипело дерево. Надрывно скрипело, неотвязно, не хочешь, а слушаешь. Я ясно видела его — высокого деревянного старика, по колено вросшего в землю. Ночью, в толпе отступивших на шаг соседей, стонет и стонет, раскачиваясь как от непреходящей боли. Надоевший всем старик, которому не дожить до весны.

Не дожить до весны.

— Пойдем в дом, — сказал Стуро.