Что-то остается

Во дворе невнятно покричали, потом лязгнули открывающиеся ворота. Мы с Эрбом поглядели друг на друга.

— Что это… нашло на нее? — спросил он шепотом.

— Справедливое негодование.

— А-а…

Вернулась Дана. Щеки раскраснелись, альдские раскосые глаза светятся, как льдинки. В косах снежная крупа. А хороша наша Даночка, братцы. Эх, будь я мужиком!.. Да, но кочерга…

— Пусть только сунутся еще! — агрессивно заявила Дана, ставя кочергу к печке, — Зашей, Даночка, дырочку. Собачки злые искусали. Да чтоб они их до смерти загрызли, врунов поганых!

— Почто ты их выставила, доча?

— По первое число! Слыхал, небось, как Кайд с подпевалами про тварь кадакарскую небывальщину плел? Мол, отродье дьявола, нечисть, нежить, на костер его… Ты думал, это так, болтовня пустая? Ан нет! Это они в Долгощелье с Сычовыми собачками побеседовали! Я тебе вот что, бать, скажу. Ежели бы Сыч собачек своих не отозвал — слопали бы собачки и Кайда, и подпевал его. И поделом. Ишь, тоже мне, охотники за нечистью нашлись. И еще, главное, бессовестно сюда заявились — Даночка, зашей дырочку. У! Как я их не убила?

— Хм, — пробормотал Эрб, — Да я что? Я ничего, спросил тока… — и, мне: — Мы люди маленькие, госпожа. Нам бы все тихо, мирно — чтоб, значит, закон соблюсти да Бессмарагу угодить. Сдается мне, получили уже парни по заслугам-то, а? Эт’ я к тому, что можа, не надо… Ну, того… Чтоб, стало быть, по-свойски, по-семейному… Сор из избы, понимаешь…

— Не беспокойся, Эрб. Ничего я матери Этарде не скажу. Сыч шуметь не будет, Кайд и покусанные тоже. Ты, Дана?

Она пожала плечами:

— Как скажешь, госпожа.

— Вот и ладно. Останется между нами. А мне пора домой.

— Я провожу, госпожа.

Данка накинула шаль и пошла за мной через шумную залу. Мы спустились с крыльца, и тут она ухватила меня за рукав.

— Госпожа Альсарена… А как там насчет, ну, этого… Арфадизнака, то есть? Ты обещала давеча…

О Господи! Забыла, так и есть. Я с трудом удержалась, чтобы не хлопнуть себя по лбу.

— В процессе приготовления, милая. Это хорошо, что ты напомнила. Завтра взгляну на него, и если состав достиг положенной кондиции, принесу.

— Вот хорошо, вот ладно-то! А я уж думала — не до меня, глупой, госпоже нашей Альсарене. Всем известно — мать Этарда приставила ее к твари крылатой, кажный Божий день до твари ходит, лечит ее и изучает.

— Не «ее», а «его», — поправила я, — Тварь называется стангрев. И это юноша, не старше нас с тобой, очень, между прочим, симпатичный. А ест он мед и молоко, и вообще любую жидкую пищу. И разговаривает на своем языке, я составляю словарь.

— Эва! — удивилась Данка, — А кровь-то как? Неужто крови совсем не берет?

— Э… Кровь он тоже употребляет, это верно. Но ведь и ты ешь мясо. А стангревам, чтобы насытиться, не нужно убивать животных. Они вообще не знают убийства.

— А падучая как же?

— От кого ты слыхала про падучую?

— Все говорят… У! Кайд первый сбрехал. Ах он!..

— Послушай, Даночка. То, что ты называешь «падучей»…

И я еще долго рассказывала ей о стангревах вообще и о Мотыльке в частности, а Данка качала головой и цокала языком.

Потом мы все-таки распрощались. Я и так уже опаздывала к вечерней молитве.

Афродизиак этот обещанный… Библиотека наверняка уже закрыта, придется ждать до завтра. А может, не мудрствовать лукаво? Взять готовый рецепт, один из множества, что я знаю наизусть? Мандрагора. Дубровник, аир, подсушенные семена конопли с солью… Фенхель, подмаренник… Настойка заманихи, кстати, очень способствует… Что еще? Ах, совсем забыла — ятрышник! И еще вот — чабер. В вине с медом и перцем действует, говорят, весьма возбуждающе… С перцем? Хм. Вкус должен быть все-таки какой-нибудь нейтральный. Ятрышник в этом смысле — то, что надо. Значит, ятрышник, подмаренник, корневища аира… и растереть в пасту с цветочной пыльцой…

Да, а вот папку с записями я опять забыла.

Ирги Иргиаро по прозвищу Сыч-охотник

Охохонюшки. Когда же это кончится-то? Когда я наконец перестану любоваться на дорогие физиономии по ночам? Сегодня вот чуть с лежанки своей не полетел. Лежанка у меня на печи — доски сколоченные, на манер топчана, только без ножек, сверху — перина там, шкуры всяческие. А когда, например, Даул Рык втыкает в Стуро свой кинжал, или еще что подобное — начинает Сыч-охотник хваталками размахивать. Ну, и — с лежанки долой. На пол, сталбыть.

Да. Так вот, пробудился я, сами понимаете, не в лучшем настроении. Сходил глянуть на парня. Он вроде бы посапывал спокойно, не переполошили его страхи мои. Ну и слава богам.

Вернулся к печи, постель свернул, доски снял, рядышком прислонил, да и отправился завтракать. В сенях порубил на кусочки заячьи тушки, сготовил на костерочке похлебку — возле тайника у меня таперича не токмо дрова рубят, тама еще костровище трупоедское. От чужих глаз в общем-то подале. Пожрал там же, колоду вместо стола используя. А че делать, коли побратима от жующих трупоедов блевать тянет?

Покончив с едой, снова заглянул в закуток. Побратим уже проснулся и, живехонек-здоровехонек, восседал на койке, завернувшись в тогу свою, аки древний лираэнец. Хотя, конечно, лираэнец из него, как из меня — нал.

— Доброе утро, — сказал я на лиранате.

— Доб-рое ут-ро, — повторил он с некоторым трудом и улыбнулся: — Ирги.

— Есть хочешь?

Покивал.

Я положил в молоко остатки меда. Принялся болтать ложкой. Что ты в самом деле, э? До сих пор тебя не нашли. С чего бы — через четыре-то года?

Нет, конечно, я понимал, что сам себя обманываю. Слишком много их, тех, кто не успокоится, пока не отыщет Ирги Иргиаро, тила. Чтобы всех не стало — моровая язва должна приключиться. Холера. Чума бубонная.

Но, черт возьми! Следы я спутал на совесть. Почти пять лет меня все устраивало, а вот теперь — не пойми, с чего… А если так подумать — обросший человек менее подозрителен, чем бобыль-охотник… Э, ладно. Чего ж тогда не женишься, хоть вон на той же Данке? Брось, приятель. Неужели не надоело себе врать? Хватит, успокойся. Судьба, боги, Ветер — плевать кто — решил поиграть с тобой. И рассудок не справился с чувством. Бывает. Ну и что?

Всего-навсего маленькая поправка. Увеличим бдительность, а в случае чего — смоемся вместе со Стуро. Вот и все.

— Держи.

— Спасибо.

Присосался к чашке.

Одежонку бы ему какую-нито справить. Неча черт знает в чем шляться. Не приблуда, чай. Побратим. Ну да, штаны-то есть, на енти птичьи ходилки любые мои штаны на манер ингских придутся — до колена перевязывать придется. А вот рубаха… Да и наверх чего… котту, либо куртец… Ага, а крылушки куды девать? Гм… Так. Перво-наперво сходим к Марионе Гвановой. Попрошу у нее просто одежку, а потом — дырочки сами прорежем, для крылушек… Да и к Гвану к самому смотаться не худо, сапоги ему закажем. Чин-чином… Тока — не на себя. Ножонка-то у Стуро небольшая.

Я взял дощечку и уголек.

— Малыш.

— Стуро, — поправил он строго, — Когда мы двое — Стуро.

— Когда — двое? А если — трое?

— Парень. Малыш. Эй. Ко-зяв-ка. Моты-лек, — все-таки лиранат ему еще не очень дается, — Как пожелаешь. Но — не Стуро. Нет.

Ясно.

Выходит — наоборот. Имя назвать — почти побрататься. Ишь ты. Сталбыть, когда лезли к нему двое трупоедов с имечками своими — вроде как в друзья набивались… Хм, а ведь похоже на Старый Кодекс… Забавно. Откуда такое сходство? Что общего у этих крылатых-зубастых с древними найларами? Только не говорите мне, что у нас были одни предки.

— Поди сюда, Стуро, — сказал я. — Ногу дай.

— Зачем?

— Одежда, — сказал я, — Одежда для ноги. Обувь, — вспомнил наконец, — Тебе сделают обувь.

— У вас есть мгерорам?

— Кто? — «что-то там с огнем», — Кто?

— Тот, кто делает — обувь. Из кожи. Из мертвой кожи.

— Сапожник?

— Са-пож-ник. Да.

— Есть. Лисица по прозвищу. Давай ногу.

Стуро снял чуню, поставил ступню на дощечку. Я аккуратно обвел угольком. Боги, до чего ж у него лапка махонькая…