Страница 67 из 93
На «Забияку» путешественники возвратились около полуночи. Ни одной звезды не поблескивало по светлому небу, и, слегка темневшие по обеим сторонам бухты, фактория и становище опускали свои длинные отражения в тихо колебавшуюся воду и казались рослее, богаче, люднее, чем на самом деле. Поверх становища на скале вырисовывалась небольшая деревянная церковь, построенная Кольским городским головой. С мостика судна можно было видеть, что в глубине матерой земли бухта разветвляется, скалы становятся ниже, как бы миловиднее; говорили, что там есть луга, и лес растет.
Утром следующего дня, 22-го июня, решено было выйти на китобойном пароходе «Елена», чтобы спуститься где-либо на самое побережье и осмотреть какое-либо людское поморское жилье. Пока пароход разводил пары, в самой бухте, ближе к южному берегу, производились опыты взрыва двух учебных мины; распространение сферы действия их в воде сказалось очень наглядно по множеству всплывшей на поверхность воды оглушенной рыбы.
Небольшой пароход «Елена» резво выбежал в сторону к океану, по синим волнам, в полном смысле этого слова, так как день был удивительно светел и океан играл самыми роскошными красками. Держали к северо-востоку и сделали первую остановку там, где заметен был в расселине скалы лопарский чум. Съехав на берег, путешественники пошли скалистым берегом и поднялись на скалу. Путь этот был совершенно адский, так как тут, конечно, не было никакого пути и предстояло двигаться вдоль поэтической мостовой, сложившейся самопроизвольно из всяких катышей и голяков. С удивительной равномерностью чередовались по этому пути полосы снега и местной флоры.
Снег был, видимо, на убыли, потому что из-под довольно громоздких пластов его, журча, сбегала вода; растительность вся, какая была, мелка и небогата количеством видов; эти белые ягеля, эти вороницы с розовыми цветочками, главные, заглушающие всех остальных собратий, представители северной флоры, эти приземистые кустики можжевельника и березки-лилипута, — все это блестело на ярком солнце полной жизнью, жизнью целых двадцати четырех часов в сутки. На котловинах, обращенных к югу и защищенных вполне от дыхания Севера, будто в парниках, густели травы, точно толкая одна другую, так их было много. Желтоголовиков виднелось больше других, белели нежные цветочки морошки; кустилась брусника; попадалось нечто вроде молочая, и блеснул в одном месте своим ярко-розовым цветком небольшой «шипишник» (шиповник), Rosa canina, мелкая, очень мелкая, но тем более яркая и заметная. Виднелись повсюду кучками желтые звездочки небольшого растения, вероятно, того же вида, что и «молодило», Sedum acre, любящего скалы и пески. Попадалась и брусника; говорят, что встречаются места, усыпанные ей, и тогда они издали резко краснеют, отсюда слово «брусняветь» — краснеть, «девица бруснявеет»; места, обильно покрытые цветами или ягодой, называют здесь «грусна». Не так уж гол и мертв оказался Мурман, как его описывают, — думалось проходившим подле цветов; впрочем, надо заметить, что экземпляр «шипишника», попавшийся на самом, так сказать, краю Севера, если не исключение, то все-таки явление довольно редкое; это был, вероятно, какой-нибудь искатель приключений, нечто в роде Христофора Колумба или Ермака растительного царства.
Подняться на Мурман на 500 — 600 футов по скалам вовсе нелегко. За вершинами их в бесконечную даль матерой земли пейзаж, по заверениям местных жителей, однообразен до невероятия. Это — бесконечные тундры, болота, низкорослый лес, совершенное отсутствие людского жилья и дорог, если не считать одиноких, разбросанных на значительных расстояниях охотничьих сторожек и тропинок — «путиков», проложенных охотниками. Вот и все, что одевает гранитные основания подпочвы. Удивительная страна — Север! Как поражаетесь вы полуночным солнцем, как не сразу увидите играющего пред вами в море кита, так точно не заметите вы того, что называет местный охотник тропочкой, «путиком». Вам говорит охотник, что вы стоите на «путике», что вон он там, дальше, тянется; но вы решительно ничего не замечаете, кроме бесконечной крупной сыпи каменьев да торчащих между ними кустиков и стволиков растительных лилипутов, покрытых мелким буреломом, от которого в глазах пестрит, — так она, эта окрестность, сера, бесконечна, безотрадна.
А между тем в этих сумрачных пажитях глубокого Севера есть много жизни, своеобразной жизни. По бесконечным озерам и моховым болотам на короткие сроки прилетают бекас, дупель, утка и всякие «шнепы» в количествах невероятных; там, где, в силу особенно счастливых условий, защищенный от севера, разросся лесок, никем не меренный, мало кем пройденный, там то и дело шарахается в сторону от вас куропатка, рябчик; толкуют, что был такой год, 1860-й, когда тетерева сидели в Архангельске, в самой столице Севера, по крышам. По озерам, роняя в тихую заводь залива свои острые отражения, виднеются целыми стадами журавли, те самые, что тянутся, покрикивая, в марте месяце, над южной Россией, сюда, к северу. По песчаным отмелям «жируют» гуси, и жестоко бьются друг с другом турухтаны в своем роскошном весеннем оперении, которое они очень скоро, как только пройдет охота драться и любить, потеряют. Говорят, что лебедь, самку которого убил охотник, ежегодно прилетает все на то же озеро и остается всегда одиноким; об этом рассказывает Брэм; но совершенно самостоятельно, и, наверно, не читав Брэма, рассказывают и местные охотники. Особенно много чириканья и посвистов в северных странах не раздается. Есть одна гагара, которую называют здесь «ревухой»; «пугачом» называют тут особый вид крупного филина, Strix bubo, голос которого, раздающийся только ночью, составляет отличный припев к неприветливым очеркам глубоко безотрадного гранитного пейзажа. Характерно то, что у поморов птицы «говорят», а не поют, свистят или чирикают.
Это все в ветвях над землей, а на самой земле есть своеобразная, тоже широкая жизнь. Волк не менее сильно, чем небрежность лопаря и страсть его к норвежскому рому, уменьшил когда-то многотысячные стада оленей; попадается тут и «белый волк». Дальние родственники волка — одичавшие собаки бродят здесь, например, в Керетской волости, целыми стаями и устраивают на оленей правильные охоты. Подтверждают рассказ о том, что куница перегрызает птице горло, вцепившись в нее и не оставляя ее на лету. То же проделывает и ласка. Тигром здешних лесов считается росомаха; рысь тоже водится, и один экземпляр её, как говорят, жил целую неделю, опять-таки, в Архангельске, в столице Севера, и только с трудом был убит. Медведь к самой окраине Мурмана не подбирается: леса для него мелки и малы.
Как бы в подтверждение несомненного присутствия зверя, в очень недалеком расстоянии протянула по белому снегу крупная хвостистая лисица; резкая, почти черная тень волочилась подле неё по снегу; лисица эта, вероятно, имела свой «путик», свою тропинку, по которой следовала.
На берегу виднелся между скалами чум. Так как время было теплое, то вход в него был открыт, и оленья шкура, закрывающая его, отворочена. Чум, лопарский чум, это один из первообразов человеческого жилья. Применившись к местности, как применяется гриб, когда он растет между кореньями, потягиваясь к свету и теплу, приютился чум в глубокой расщелине скалы, между навороченными от века камнями, защищенный ими от всяких ветров. Чум — это вязанка жердей; с одного конца, сверху, они связаны так, чтобы между концами оставалось небольшое отверстие для выхода дыма; с другого конца жерди раздвинуты по кругу и понатыканы в землю, в мох, в расщелины между камнями. Поверх этих жердей наложен слоем где дерн, а где и досочки; на местах менее прочных настлана оленья шкура, и все это скреплено одно с другим чем Бог послал: веревочкой, прутьями, плетенкой морской травы. Чум этот — полная собственность лопаря. Подобные места по побережью насиживаются, как места нищих у той или другой из папертей церковных. На зиму лопарь уйдет в свое зимнее становище, состоящее тоже из чумов, только покрупнее, и расположенное где-нибудь поблизости, на матерой земле. Он захватит с собой то, что поценнее: образочки, оленьи шкуры, посудину; он вытащит на берег свою лодчонку, оставит свой чум до следующей весны и вернется к нему в полной уверенности в том, что никто другой не займет его. Это — взаимная гарантия самых бедных на свете людей, прочнейшая, чем всевозможные писаные условия.