Страница 4 из 12
– Что ж ты на ночь глядя пойдешь?
– Пойду. Мне еще до города надо, там на самолет, да еще… Много чего.
– Далёко.
– Прости.
– За что? – старик поднял глаза.
– За то, что беспокоил, спрашивал. Видно, никто ничего не знает, видно, не узнать уж. – Николай шмыгнул носом, принялся собираться, а и собирать нечего.
– Может, и знают, – обиженно проскрипел старик.
– Никто ничего не знает, и ты не знаешь.
– Я-то?
– Знал бы – давно б сказал!
– Про что это?
– Ты знаешь.
– Про Сталей этих? Про них никто ничего не знает! Никто! Чтоб узнать – в лес идти надоть, в тайгу лезть!
– Зачем?
– Туда ушли, все ушли туда!
– Все?
– Все, все! Скрылися! Те, которых ты видел… – старик осекся, спросил, – ты видел ли?
– Видел.
– Сколько их было-то?
– Шесть.
– Мало.
– Кто они?
– Не знаю, – замявшись, обронил старик, – может, они есть, может, нету, может, знают, может, нет, только ничего тебе не скажут, нипочем не скажут, не подпустят даже!
– Почему?
– Потому что они, как и я, никому не верят!
– Почему?
– Вот заладил, почему, почему – потому!
– Почему?
– Боятся!
– Чего, – не унимался Николай, – кого?! Китайцев?..
– Людей!
– Почему?!
– Етит твою! – старик ударил рукой в руку, шумно выдохнул.
– Так почему?!
– Пострадали они, от людей пострадали, от всяких, от разных, понимаешь?!
– Понимаю.
– Ни черта ты не понимашь!!! Пострадали они, погибли, все почти погибли, и боятся с тех пор, всего и всех, боятся, как черт ладана, боятся и будут бояться отныне и до веку!
– А кто их?..
– Не знаю я.
– Они что?..
– Что?
– Они тоже?..
– Что?! Что тоже-то?! – старик сверкнул глазами.
– Сталь?
– Дурак!
– Что?
– Дурак и есть.
– Что опять?! Что не так?!
– Все не так!
– Господи, – Николай вздохнул как-то по-стариковски.
– Заплатишь, говоришь? – глаза старика сделались маленькими, злыми, запрыгали, остановились, укололи.
– Заплачу.
– Сколь заплатишь?
– Сколько надо?
– Столько нет у тебя, – старик растянул бескровные губы.
– Ты откуда знаешь?
– Знаю. Так сколько?
– В юанях?
– В них.
– Не бойся, не обижу.
– Тыщ двадцать дашь?
– За что? За слова?
– Какие слова, – старик сплюнул, – говорю же – в лес идти надоть, в лес пойдем.
– Зачем?
– Там ответы, может там найдем кого, кто скажет, а не хочешь – как хочешь, насильно не поташшу, не бойся. Ну как?
– Что как?
– Пойдешь?
– Надолго это?
– День-два обернемся, скорей не выйдет.
Николай сел, уставился себе под ноги. Время, времечко… Даже если он сейчас, сию минуту бросится со всех ног в ту деревню, что в двенадцати верстах выше по течению, даже если завтра по утру выберется из нее чем-нибудь, хоть по воде, хоть посуху, чтоб через сутки, не раньше, оказаться в большом китайском городе, название которого выскочило у него из головы, то и тогда, при самом благоприятном стечении обстоятельств, к послезавтрему не попасть ему в Москву, разве только к вечеру, а значит, как ни поверни, он опоздал, и оправдываться придется все равно. Да и работа эта… Эх, работа…
Нужна.
Хоть и платят копейки в гостиннице этой арабской, в которой застрял, согласившись на время, оставшись на годы, в которой работаешь, не покладая рук, вертишься, будто волчок, как проклятый, то встречая гостей, то починяя погубленное гостями имущество, а то и убирая номера! Чего только не приходилось делать ему, вечному дежурному, было даже роды принимал, а что ему оставалось? Случилось вечером, после ужина, когда не спал еще поток машин и потому, вызванная им «скорая» ехала, спотыкаясь, завывая, около часа.
Так случилось.
Муж стоял, растопырив руки, произнося вязкие, незнакомые слова, роженица – тоненькая, чернявая, почти подросток, вовсе не говорившая по-русски, кричала, как резаная, надо было что-то делать, хоть что-нибудь, все равно что, лишь бы помочь, и если не помочь, то хоть успокоить, угомонить, да как тут угомонишь?.. Слава тебе, господи, догадался принести теплой воды и полотенце, а то принял бы парня голыми руками, и завернуть было бы не во что.
Парень родился, мальчик. Он кричал, надсаживаясь, сгребая воздух красными руками, требуя чего-то, требуя неотступно. «Дай, дай, – прошептала мать единственное русское слово, которое успела узнать, – дай». Он отдал, мальчик потянулся, взял грудь, в эту минуту отец новорожденного, который во время родов стоял столбом, вытолкнул Николая из номера, не сказав даже спасибо, не сказавши ни слова, однако Николай не сердился, даже не думал, вспоминая всю эту кутерьму и запах крови, и растерзанный вид новоиспеченной матери, и странную тяжесть младенца. «Тяжеленький, – так он прозвал его, так звал в своих мечтах, когда думал о нем, о его судьбе, о том, где он теперь, что с ним сталось, и как поживает она, его чернявая мать, почти подросток, – ух, какой тяжеленький!..»
Он хотел жениться на Соне.
Всегда хотел.
С первого дня, с той минуты, как увидел ее. Он хотел ее всю, но как-то странно, и самому ему странно было странное его желание, которое обещало не счастье многочисленных соитий, не беспрерывное торжество оргазмов, а что-то совсем другое. Ему хотелось обнять ее, взять на руки, баюкать, укрыть от зла, от всего мира, от глупости, болезни, от случая, ему хотелось хранить ее, прижав к груди, обняв.
Да.
Так.
Скорее ему хотелось стать ее отцом, хоть прежде все-таки была мысль о женитьбе, о детях.
Она хотела детей. Она говорила об этом беспрестанно, при всяком удобном случае забегала к своей многодетной старшей сестре и там отводила душу. И все же Соня оставалась бездетной, незамужней, и не смотря на то, что десятки мужчин выказывали ей свое желание и расположение, с замужеством не торопилась. Может быть, она ждала его, Николая, его признаний, ухаживаний, цветов, звонков, писем, может быть. Она никогда не заговаривала об этом, называя его другом, она ценила его, как друга, хоть однажды случился у них внезапный секс, которого он отчего-то стыдился, затаптывая его в памяти, как затаптывают вывалившийся из печи уголь. Вот и теперь, при одном упоминании о той осенней ночи, он ощутил знакомый укол стыда, поежился. «А если ждет, если и вправду ждет?!» Он вспомнил удивленный, беспомощный Сонин взгляд, который ощупал его лицо, как только объявил он о том, что оставляет ее и Джона, чтобы отправиться на север, к Байкалу, который китайцы именовали так, что не выговоришь. В этом взгляде было сожаление и просьба не уходить, не покидать.
Да.
Просьба!
Он снова и снова вызывал в своем воображении Соню и ее взгляд, пытаясь препарировать его, отыскивая следы чего-то, чего не мог отыскать, не мог даже определить, покуда, уже отчаявшись, не набрел он на слово «любовь». Он хотел отыскать там любовь, он хотел, чтобы Соня любила его, ну конечно! Он хотел любви! А сам-то он, сам-то разве любил, разве он любил Соню, чтобы требовать от нее ответной любви, разве то, что испытывал он по отношению к ней, можно назвать любовью? Он еще думал минуту, другую, покачивая головой, измеряя тихое свое чувство привычной, взятой из фильмов и книг, меркою, и, измерив, наконец отвечал: можно.
Ему стало весело – значит он любит, значит любит, вот только узнать бы теперь, любит ли она? Только как это узнать, как спросить, да и можно ли спросить об этом, удобно ли, полагается ли, а что, если нет, если этот вопрос испортит все дело, если обидит ее, заденет? А что, если ни то, ни другое, что, если в ответ он услышит «нет»?
Николай вздрогнул, тряхнул головой, прогоняя мысль. Нет, этого совсем не хотелось, это пугало его своей безысходностью, потерей всякой надежды, нет, нет, лучше не знать! Конечно лучше, но знать хотелось, и если бы Соня была сейчас рядом, он, одолев проклятую робость, бросился бы выяснять! Нет, нет! Да и как это выяснить? Но, может быть, для того, чтобы это понять, достаточно было взглянуть в черные Сонины глаза?