Страница 2 из 41
Нередко по кабакам бурлаки пользуются кредитом — это-то и есть самая главная пагуба бурлацкая, Поразсчелся в конец судовщик с хозяином и понес, положим, домой чуток деньжонок, которые достались ему за вычетом заборов, да прогулов, — а тут-там уплатить надо, в другом месте опять должок есть; уплатил долг и рад бы уйти от доброго целовальника, да тот что-то уж не в меру расщедрился и от себя косушку ставит; выпили — ну как тут не ответить такою же? Ответил, закружило в голове — и к уплаченному долговому четвертаку приплачивается уже чистоганом полтинник, а то и больше; а тут глядишь и еще горе: жена на бечеве избаловалась, тоже иногда выпивать стала, девка, что по осень надо бы замуж отдавать, загуляла не то с бурлаком же, не то с приказчиком.... Бечевник и путина сделали свое дело: судовщик без денег, дома голодно, семья запропала! Спешу впрочем оговориться: иногда-и бурлак, и жена его, и мальчик и девка приходят домой неприкосновенными по части нравственности и с выручкой, да только таких что-то не часто видишь — видно уж те остаются навсегда сидеть дома, так как им удалось выполнить то, что почти невозможно, а именно и невинность соблюсти и приобресть капиталы. По большей же части судовщик и на будущий год идет в кабалу к хозяину из за летошнего перебора, да зимней уплаты за него податей, и шляется он таким образом аккуратно несколько путин сряду, пока не хватит его в Питере холера или тиф, или же не сорвется он на Калашниковой пристани с переходных мостков и смертью своею не доставит обличителям случай обличить судохозяев в скупости на постройку более широких сходней.
III
В 15-ти верстах от Шлиссельбурга находятся пески, которые снабжают Петербург песком; у берега чуть не постоянно в продолжение целого лета грузится от 30 до 40 барок(песчанки); работа кипит, слышна ругань, без которой русский человек ничего не делает, да и сделать не может. На правом берегу на сереньком фоне неба выделяются знаменитые «Красные Сосны» — просто на просто оголенные 4 сосны с плохеньким памятничком под ними. Как ни жалко на вид это место, однако оно играет не малую роль в истории нашей родины и запущенность Красных Сосен доказывает только, насколько неблагодарно потомство к тому, кто выдвинул вперед Россию; здесь Петр Великий провел последнюю ночь перед тем, как он со вершил завоевание Ниеншанца, небольшого земляного городка с посадом в 400 домов при впадении в Неву речки Охты. Здесь проведена была, так сказать, последняя ночь старою Россией и следующий день должен был рассеять мрак, царивший над землею русскою. Если Петру не удалось окончательно изгнать мракобесие — это не его вина. Поистине удивительна неспособность русского человека к чичеронствованию. Будь Красные Сосны где-нибудь за границею — сейчас явилась бы тут же гостиница «Belle-Vue», какой-нибудь ветеран показывал бы памятник, окрестные жители стали бы продавать.... ну хоть бы шишки с этих сосен на память туристам, — а тут никто даже и не ведает, про что напоминает этот жалконький памятник. Ведь хотели же срыть дом, в котором пребывал Кутузов, ведь обращен же чуть ли не единственный памятник Петровых деяний на Воронеже «чаус» (цейхгаус) в мойку для шерсти купца капиталиста!
«Говорят, Петр I на этом самом месте ихнюю крепость взяли», пояснял мне какой-то лесопромышленник и на вопрос мой: чью именно? отвечал без запинки: «татарскую». А один так еще бесцеремоннее сочинял окружавшим его крестьянам, что тут Петр Великий свою собаку любимую заставил попов похоронить, — «вот что чучело-то в Армитаже поставлена». Конечно можно самодовольно ублажать себя тем, что в русском человеке замечается полное отсутствие чичеронского попрошайничества, что он не стреляет перед путником и не просит на чай за то, что дал ему возможность слышать раскаты выстрела, повторенные горным эхо, но полное отсутствие знания достопримечательностей края решительно возмущает. Во Владимире мне не могли указать «Золотые ворота», в Новгороде никто не знает, где находится дом Марфы Посадницы, в Софийском соборе мне весьма добродушно показывали на один небольшой колокол и уверяли, что это и есть вечевой; наконец в Валупках, когда я пришел в дом, где остановился Петр, нынешняя его обитательница чуть не выгнала меня оттуда и все повторяла: «какой там Петр Великий! тут и отец мой жил, и дед — все одни Покровские, а Петров тут не было никогда и шляться нечего».
IV
Подъезжая к Шлиссельбургу, перед самым носом парохода открывается небольшая гора, на левом берегу реки. На горе стоит церковь и какой-то каменный дом — это и есть почитаемая всеми скопцами могила Шилова, пособника и верного приспешника основателя секты Кондратия Селиванова — Оспода Исуса Христа Оскопителя. Наняв лодку, я тотчас же снес вещи в какое-то подобие гостиницы и отправился назад на Преображенскую гору. Место для погребения Шилова выбрано, по-истине, крайне удачно: внизу Нева омывает подошву горы; от Невы идет крутой подъем, затем на горе лесок и тут расположена церковь Преображения с кладбищем и богадельней. И церковь и богадельня выстроены одним значительным шлиссельбургским купцом. Долго бродил я среди могил, спрашивал прохожих и наконец совершенно случайно наткнулся на искомое. Шагах в 300 или 400 от церкви, по направлению к городу, на самой маковке песчаной Преображенской горы бросается всякому в глаза когда-то бывший роскошным памятник. Сделан он из гранита; на четырех широких гранитных ступенях помещается гранитный же саркофаг; кругом развалившаяся деревянная решетка, развалившиеся ступени; земля под развалившимися ступенями провалилась, видно отверстие, идущее в глубь могилы — это-то и есть пресловутая дира, куда, по словам всех Ливановых, Мельниковых и К°, скопцы опускают свои бублики, которыми потом и приобщаются, как освященными. На боковой стороне саркофага высечена надпись, гласящая так: «Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь! под сим памятником погребено тело раба Божия Александра Ивановича Шилова», и ниже: «Предаде дух свои в руце Божии в 1799 году, Января 6 дня, по полуночи в 2 часа, жития его было 87 лет, уроженец Тульской губернии, села Маслова». Судьба этого человека крайне интересна. Долго сидел он в Шлиссельбургской крепости и не дождался царской милости, истекавшей из действительно гуманного и христианского отношения Императора Александра I к расколу или из других причин, еще не достаточно определенных; 18-го марта 1801 года вышел указ об освобождении шлиссельбургских скопцов-заключенников, а в 1799 году, в ночь с 5 на 6 января, Шилов умер. Каким-то образом случилось так, что комендант затруднился, где похоронить умершего арестанта, и послал спросить об этом в Петербург. Шилов, преследовавшийся при жизни, и по смерти потерпел то, чему не подвергается ни один заключенник; целых 12 дней тело его оставалось без погребения, пока не получено было наконец из Петербурга разрешение, выраженное в предписании на имя генерал-прокурора Беклешова от 18-го января, похоронить Шилова вне крепости. Есть предание, что комендант усомнился потому, что и сам был не далек от перехода в ученики Шилова, так как последний сумел подействовать на него отчасти прозорливостью, а больше всего необыкновенным смирением, добродушием и религиозностью. Тихо, скромно происходили похороны и тело предали земле у подошвы Преображенской горы, где и теперь еще можно видеть углубление, которое осталось от бывшей здесь могилы. Прошло три года — времена переменились. Император Александр, проникнутый христианскою терпимостью, не на словах, а на деле, стал выказывать свое человечное отношение к делу веры и свободы убеждений; скопцы вздохнули свободнее и стали хлопотать между прочим «о перенесении» тела Шилова куда-нибудь в более удобное место. Прежнюю могилу его у подошвы Преображенской горы в половодье заливало водой и им удалось выхлопотать у правительства разрешение перенести гроб Шилова на вершину горы. Перенесение происходило уже с помпой; тело при вскрытии гроба оказалось неиспортившимся и по уверению скопцов: «батюшка лежал словно только-что положен, только ноготок на ноге почернел». Но снова невзгода посетила скопцов и теперь памятник Шилова, сооруженный всего в 1829 году, уже разваливается и пришел в совершенный упадок.