Страница 5 из 124
Папа, будучи слишком честным, чтобы настаивать на обратном, но в то же время очень уважающим сладкие мифы детства, чтобы согласиться со мной, уклонился от прямого ответа. Я прекрасно его понял. Я сразу решил, что будет куда лучше продолжать верить в Санта Клауса. В таком смысле я верю в него и сегодня.
Мифы составляют важную часть нашей жизни. Как это ни парадоксально, они также важны для поиска человеком реальности, поскольку помогают придать мышлению гибкость, необходимую для поиска новых решений старых проблем.
Мифы играли большую роль (правда!) в моем образовании. Я любил греческую мифологию, приключения короля Артура и его рыцарей Круглого стола, легенды о Робин Гуде, Питере Пэне, сказки братьев Гримм, истории из Ветхого Завета — все это мифы, в которых в конце концов побеждают добродетель, смелость и благородство. Жизненный опыт не всегда может подтвердить справедливость таких нравоучений, однако умудренные опытом мужчины и женщины всегда настаивали на том, что справедливость в конечном счете торжествует, даже если срок расплаты уходит далеко за горизонт нынешнего понимания человека. «Ято дхарма, тато джая» — сказано в Священных Писаниях Индии («Где справедливость — там и победа»). Действительность может быть необычнее вымысла, однако часто вымысел в более глубоком смысле бывает правдивее, чем действительность. Я думаю, достойно сожаления то обстоятельство, что в современной системе образования так мало внимания уделяется изучению древних мифов. Мифы значительно обогатили мое собственное развитие.
Кроме того, культура Румынии, по сравнению с культурой прагматичной Америки, больше способствовала развитию искусства рассказа легенд. В детстве мы с братьями имели возможность время от времени сравнивать эти две страны. Каждые три или четыре года папа получал трехмесячный отпуск для поездки в Америку. При этом все расходы оплачивала фирма. Мое первое путешествие туда произошло, когда мне было всего шесть месяцев от роду; затем — когда мне было три года, семь, десять и тринадцать лет. Лишь после того, как мне исполнилось тринадцать лет, мы обосновались в Америке.
Я помню мое изумление в возрасте трех лет, когда по прибытии в Лондон я обнаружил, что официанты, водители такси, просто люди на улицах — все говорят по-английски! Раньше я считал, что по-английски говорят только мои родители и их друзья. Няни, конечно, говорили по-немецки, и не было ли законом жизни, что почти все другие люди говорили по-румынски? Полагаю что, распределяя таким образом эти языки, я мог не путать их — возможно, это было еще одним примером высокой ценности процесса создания мифов. Однажды мама обратилась ко мне на румынском, и я ответил оторопело: «Мама, не говори со мной так!»
Глядя на Америку отчасти румынскими глазами, я делал открытия, которые вступали порой в конфликт с моей гордостью за свое американское происхождение. Я до глубины души любил Америку. Я обожал ее деятельную энергию и испытывал благоговейный трепет перед ее стремлением опираться во всяком деле прежде всего на чувство здравого смысла. Американцы, которых я знал, казалось, совершенно точно знали, что нужно делать в любой ситуации. Я обожал их также за доброту, когда они выкраивали какое-то время в непрерывной и неуемной деятельности на то, чтобы быть добрыми. Однако с другой стороны, меня часто озадачивало то, как обычному разговору они придавали какое-то якобы «важное значение». Я заметил это у нескольких американцев в Телеаджене, особенно среди вновь прибывших. В Америке даже дети, казалось, всегда старались показать, какие они уже взрослые, какие умные и важные. Казалось, что им надоело оставаться детьми. Я удивлялся, почему так важно быть важным?
По сравнению с Америкой, Румыния маленькая страна. Обладая духом независимости, ее народ все же имеет не такое высокое самомнение. Американцы, со своими четырьмя миллионами квадратных миль территории, куда чаще становятся жертвами мысли о собственной важности — искушения, которое, по-видимому, сопровождает величие как наций, обществ, так и отдельных личностей.
Во время каникул в Америке мы наносили визиты многочисленным родственникам. В моих детских воспоминаниях осталась Мать Элла, моя бабушка по матери, которая умерла, когда я был еще юношей. Я хорошо помню ее милую улыбку, излучающую любовь, которая делала ее почти святой. Родители отца, которые прожили дольше, тоже были простыми и добрыми людьми. Именно в этих родственниках и во многих других таких же людях я заметил первые проблески особого духовного гения Америки: детскую невинность и простоту, склонность видеть хорошее в других людях, любовь к свободе, смягченную стремлением жить в гармонии с людьми и с Богом.
Дедушка познакомил меня с еще одной чертой американского характера: тенденцией шутливо придавать преувеличенное значение маловажным действиям и событиям, делая вид, что за ними стоят более важные дела. Эта черта иногда приводит к недоразумениям.
Однажды в Тулсе папа заплатил небольшой штраф за нарушение правил дорожного движения, после чего дедушка с серьезным видом сказал мне: «Кажется, на этот раз твой папа избежал тюрьмы». Я понял его буквально. Несколько дней спустя мы обедали в переполненном ресторане. Как это порой случается при скоплении людей, без особой причины, все в зале замолчали, — то есть все, кроме юного Дональда.
— Папочка! — закричал я, — расскажи нам о том, как ты сбежал из тюрьмы!
На мгновенье все замерли. Потом разразились хохотом. «Почему же, — удивлялся я, — так страшно покраснел папа?»
Поездки в Америку и обратно, должно быть, были тяжелым испытанием для моих бедных родителей. Нас было три брата. Самый младший, Дик, еще не дорос до того, чтобы принимать участие в нашем братском соперничестве, но мы с Бобом были примерно одного возраста и, если не участвовали вместе в какой-то проказе (например, однажды вывели из себя путешествующего принца и его свиту, разбросав в беспорядке их обувь, выставленную в коридор для чистки), часто боролись друг с другом, чтобы дать выход избытку энергии.
Боб родился через полтора года после меня, но вскоре догнал меня по росту, а потом и перегнал. Он почти без колебаний бросал вызов моему старшинству, а я не имел ни малейшего намерения уступать. Мы отличались друг от друга и по темпераменту. Боб был импульсивным, вспыльчивым, неравнодушным к популярности и к демонстрации своих чувств. Я был во многих отношениях его противоположностью: сдержанным, довольно застенчивым, мечтательным, вечно сомневающимся. Однажды Боб убрал с дороги гусеницу, нежно приговаривая: “Туда, туда, бедный маленький червячок! Я перенесу тебя в сторонку, чтобы никто не мог наступить на тебя". И тут же весело побежал прочь, совершенно забыв об этом происшествии. Если бы мне пришлось спасти таким образом гусеницу, я размышлял бы над этим случаем несколько дней, пытаясь понять, по чьей воле определенные виды существ совершенно беззащитны и почему именно это конкретное насекомое из миллионов получило помощь. Боюсь, что рядом с Бобом я порой чувствовал себя довольно неуклюжим. Видимо, и ему от этого бывало неловко. Мне думается, что его дух соперничества подпитывался подсознательным порицанием меня за то, что я был не такой, как все. Однако несмотря на все это, нам все же удавалось оставаться хорошими друзьями. И всегда перед лицом остального мира мы хранили братскую солидарность, особенно когда одному из нас грозила опасность.
Борьба, я полагаю, является неизбежной частью процесса роста и физического развития, особенно это касается мальчиков. Я помню, что и на мою долю выпадало участвовать в мальчишеских драках, но не припомню случая, чтобы я был зачинщиком. (В этом отношении я не был похож на моего двоюродного брата Эда, который в полной мере и в наступательной манере использовал свой природный дар — сильное тело. «Эдди, — увещевала его однажды мать, — разве ты не знаешь, что, когда другой мальчик ударит тебя, ты не должен давать ему сдачи?» «О, нет, мама, — возразил Эд с полной уверенностью в своей правоте, — я никогда не даю сдачи. Я всегда бью первым!»