Шепчущий во тьме

Они обожали воду и много плавали в реке и в гавани. Часто устраивали заплывы на скорость к Рифу Дьявола, и в такие дни все, кто был физически крепок, выползали на свет божий и принимали участие в состязании. Правда, если подумать, на глаза в этом городе попадались лишь относительно молодые люди, причем у тех, кто сильно постарше, почти у всех без исключения, на лицах проявлялись признаки какого-то дефекта или уродства. А если исключения и встречались, то это были люди вообще без каких-либо признаков физических отклонений – вроде старика портье в гостинице, – и оставалось лишь гадать, куда подевались представители старого поколения горожан и не был ли «иннсмутский экстерьер» признаком неведомой и медленно прогрессирующей болезни, которая с годами внешне проявлялась все сильнее. Ведь только крайне редкое заболевание могло бы вызвать у человека в зрелом возрасте глубокие деформации костной структуры – к примеру, изменение строения черепа. Было бы сложно, заметил юноша, сделать какой-то определенный вывод относительно этого феномена, потому как никто еще не заводил близкого знакомства с местными жителями, даже прожив в Иннсмуте довольно долго.

Юноша был уверен, что наиболее уродливых особей держали дома под замком. В некоторых районах города подчас слышали очень необычные звуки, доносившиеся из-за стен. По слухам, припортовые лачужки к северу от реки соединялись сетью тайных туннелей, образуя самый настоящий лабиринт под землей; возможно, он кишел невыразимыми уродами. Трудно сказать, какие чужие крови – если это и впрямь чужие крови – смешались в этих существах. Самых отвратных субъектов часто упрятывали подальше, когда в город являлись чиновники или приезжие издалека.

Совершенно бесполезно, уверил меня собеседник, расспрашивать местных об этом городе. Только один согласился бы на такой разговор: очень древний, но с виду вполне нормальный старик, что жил в ночлежке на северной окраине города и целыми днями околачивался возле пожарной части. У убеленного сединами дедули по имени Зидок Аллен, которому девяносто шесть лет от роду, явно были не все дома, и еще он был известный на весь город пропойца. Это был чудаковатый, очень недоверчивый человек, который вечно оглядывался через плечо, точно боялся чего-то. Когда он бывал трезв, ничто не могло заставить его вступить в беседу с незнакомцем, однако если предложить ему порцию его излюбленной отравы, он был не в силах устоять перед искушением и, налакавшись, мог нашептать на ухо невольному слушателю свои самые сокровенные воспоминания, от которых просто волосы вставали дыбом. Впрочем, из него можно было выудить лишь крохи полезной информации, так как все его россказни сводились к бредовым и очень уклончивым намекам на какие-то невероятные чудеса и ужасы, которые, скорее всего, существовали исключительно в его пьяных фантазиях. И хоть никто ему не верил, местные страшно не любили, когда он, напившись, пускался в беседы с приезжими; более того: если незнакомца замечали беседующим с ним, это могло иметь самые печальные последствия. Вероятнее всего, от этого забулдыги и пошли самые невероятные слухи и предрассудки, связанные с Иннсмутом. Кое-кто из горожан-переселенцев время от времени заявлял, будто видел каких-то чудовищ, но чему ж тут удивляться, коли все были наслышаны про байки старого Зидока, вдобавок всем было известно, что некоторые обитатели города действительно страдали от каких-то физических уродств. Никто из этих переселенцев не выходил из дому по ночам: ведь, как говорили втихомолку, очень неразумно появляться на улице в поздний час. К тому же ночью Иннсмут всегда был погружен в кромешную тьму.

Что же до бизнеса, то изобилие рыбы в здешних водах – факт почти необъяснимый, но горожане все реже стали пользоваться этим благом к своей выгоде. К тому же и цены сильно упали, и конкуренция выросла. По словам юноши, в городе остался единственный настоящий бизнес – аффинажный завод, чья контора располагалась на площади всего в нескольких шагах к востоку от бакалейного магазина, где мы вели нашу беседу. Старик Марш никогда не показывался людям на глаза, но изредка видели, как он направляется на свой завод в автомобиле с плотно занавешенными окнами.

Ходило множество разных слухов о нынешней внешности Марша. Некогда он слыл большим модником, и люди говорили, что он до сих пор щеголяет в роскошном сюртуке, скроенном по эдуардовской моде[17], теперь специально подогнанном под его скрюченную фигуру. Один из его сыновей еще до недавней поры трудился управляющим в конторе на площади, но старик Марш, скрывающий свои дела от посторонних глаз, переложил основное бремя забот на более молодое поколение клана. Сыновья и дочери Марша в последнее время стали выглядеть очень странно, особенно старшие. Говаривали, что их здоровье нешуточно пошатнулось.

Одна из дочерей Марша – пучеглазая женщина с отталкивающим большим ртом – любила обвешиваться диковинными украшениями, изготовленными в такой же дикарской традиции, что и странная тиара. Мой собеседник видел эту тиару много раз и слышал, будто бы ее нашли в тайной сокровищнице, принадлежавшей то ли пиратам, то ли язычникам. Здешние клирики – или священники, или как их там называли – носили головные уборы наподобие этой тиары. Но этих мало кто встречал лично. Никаких других представителей местного населения юноша не видел, хотя, по слухам, их в Иннсмуте тьма-тьмущая, и все они – самого экзотического вида и нрава.

Марши, как и три другие благородные семьи города – Уэйтсы, Гильманы и Элиоты, – были очень нелюдимы. Они проживали в огромных особняках на Вашингтон-стрит, и кое-кто из них, как говаривали, держал взаперти некоторых своих родичей, чья внешность не позволяла выставлять их на всеобщее обозрение; однако, когда те умирали, их смерть всегда предавалась огласке и должным образом регистрировалась.

Предупредив, что таблички с названиями улиц во многих местах отсутствуют, юноша не счел за труд набросать для меня большую и достаточно проработанную карту города, обозначив на ней основные достопримечательности. Бегло изучив карту, я убедился, что она послужит мне немалым подспорьем. Сложив подарок и спрятав в карман, я рассыпался в искренних благодарностях. Поскольку единственная попавшаяся мне на глаза закусочная не внушала доверия по причине своей крайней обшарпанности, я купил в бакалее изрядный запас сырных крекеров и имбирного печенья, чтобы потом ими пообедать. Мысленно я составил себе такую программу: обойти главные улицы, побеседовать по дороге со всеми недавно поселившимися в городе людьми и успеть на восьмичасовой автобус до Аркхема. Город, как я уже успел заметить, являл собой живописный и более чем убедительный образец социальной деградации; не имея интереса к социологии, я решил ограничиться изучением памятников архитектуры.

Итак, я отправился в поход по узким улицам подернутого мглой тайны Иннсмута. Перейдя через мост и свернув на шум нижнего водопада, я миновал аффинажный завод Марша, откуда, к моему немалому удивлению, не исходило типичных для промышленного предприятия звуков. Здание стояло на крутом утесе над рекой у моста, близ площади, на которую выбегало несколько улиц; я решил, что на этой площади некогда располагался городской центр, который после Революции переместился на нынешнюю Таун-сквер.

Вернувшись обратно, я перешел через реку по мосту Мейн-стрит и попал в район полнейшего запустения, от вида которого невольно содрогнулся. Провалившиеся кровли двускатных крыш смотрелись неровным фантастическим силуэтом на фоне неба, над которым уродливо высился обезглавленный шпиль старинной церкви. Лишь некоторые из домов на Мейн-стрит были заселены, большинство же оказались наглухо забиты досками. Заглядывая в немощеные переулки, я видел зияющие черные провалы окон в брошенных домишках, многие из которых покосились так сильно, что вот-вот грозили сверзнуться с просевших фундаментов. Эти призрачные окна походили на пустые глазницы рыбьих голов, и мне пришлось набраться смелости, чтобы все же свернуть на восток и направиться мимо них в портовую часть города. Мой ужас при виде заброшенных домов рос скорее в геометрической, чем арифметической прогрессии, ибо количество домов-призраков оказалось столь велико, что эта часть города выглядела полностью вымершей. Зрелище бесконечных рядов рыбьеглазых домов, олицетворявших запустение и смерть, как и общее впечатление от длинной вереницы черных мрачных жилищ, пребывающих во власти пауков, смутных воспоминаний и победительных червей, пробуждало похороненные в глубинах моей души страхи и предубеждения, которых не могли развеять даже самые трезвые философские доводы.

17

Мода первого десятилетия ХХ века, периода царствования британского короля Эдуарда VII.