Клинок без ржавчины

Родом из рыбацкого села, он еще мальчишкой ходил с дядей в море, умел управляться со всякой рыбачьей снастыо, ставить паруса, держать в строгом подчинении старый разболтанный дизелек и, кроме того, считался лучшим пловцом и ныряльщиком — на любой волне Гаги держался легко и неутомимо, как веретено.

Поначалу я подумал, что он просто радуется встрече с земляком — в команде баржи № 182 он был единственным грузином, — но когда я получше присмотрелся к нему, то догадался: его радость не лишена и некоторого наивного расчета — безусый юнец, матрос-салажонок ужасно хотел предстать перед своим земляком эдаким морским волком. Сперва я даже не очень хорошо понимал, о чем он говорит, — он буквально оглушил меня, коренного пехотинца, словами из военно-морского лексикона.

Но еще больше умилило меня, что свою тихоходную баржу Гаги все время величал только кораблем, а ее короткие рейсы — не иначе как боевыми походами. А баржа эта была рядовым чернорабочим войны, возила она цемент и арматуру для строительства оборонительных сооружений. Обычно она выходила в плавание с наступлением темноты и, прижимаясь к извилистым берегам Таманского полуострова, за долгую зимнюю ночь, как правило, добиралась до места разгрузки.

На обратном пути самоходка забирала у камышевских рыбаков свежую ставриду для подшефного сухумского госпиталя, а бывало, прихватывала и керчанок, пробиравшихся с детьми и беженским скарбом в Абхазию.

— А кипяточком у вас не разживемся? — спросил матроса сидевший рядом со мной младший сержант.

— Ну как же! Сейчас принесу! — сказал Гаги. И не успели мы достать свои припасы, как он уже появился с большим закопченным чайником, на котором еще подпрыгивала помятая крышка.

Вместе с ним вошел высокий светловолосый парень с золотистым пушком на бледном сухощавом лице и с такими голубыми глазами, словно они с самого рождения ничего другого не видели, кроме чистого неба. Человека с такими глазами у нас в деревне с великой радостью по-звали бы в крестные отцы — по древнему поверью такие люди отгоняли черных духов от детских колыбелей.

— Мой товарищ Юра Машкин, — сказал Гаги. — Мы только сдали вахту и еще не ужинали. Примете на паях?

— Просим, — сказал я.

Машкин выложил на табуретку полкаравая хлеба, кулечек с сахарным песком, два вяленых чебака и брынзу.

— Давай, наливай! Погреемся! — сказал он, снимая с пояса большую жестяную кружку.

Хотя Машкин и я сидели у самой двери, Гаги прошел мимо нас в дальний угол «кают-компании» и прежде всего наполнил кружку самому старшему, седоусому солдату.

В «кают-компании» запахло крепким ароматным чаем.

— Ох, какая заварка! — обрадовался седоусый. — Прямо-таки генеральская! А я уже собирался полоскать свои кишки пустым кипятком.

— На нашем корабле людей пустым кипятком не угощают, — сказал Гаги.

Машкин фыркнул.

— Корабль! Почему не линкор? Только они же люди военные, разбираются. Лучше подожди своих старух-беженок, им, беднягам, все одно, как ты нашу ржавую скорлупу назовешь. Всему поверят, лишь бы до берега добраться!

Машкину больно было прикасаться губами к горячей кружке — они у него были жестоко обветрены и изрезаны почерневшими трещинами. Он морщился и смущенно улыбался.

— Давай, давай, разговаривай, — сказал Гаги. — Вот начнем ходить в Темрюк, две зенитки нам поставят. Посмотрим, что тогда скажешь, остряк-самоучка.

— Пулеметики, самолетики, — рассмеялся Машкин. — А ты подумай, что ждет тебя впереди! Кончится война, вернешься в деревню, спросят: «Как назывался твой корабль, матрос? «Ураган»? «Беспощадный»? «Нахимов»? Л ты что ответишь, Гаги? Нет же у нас имени — только трехзначный номер. Посмеются люди и скажут: «Трепался наш моряк в письмах! Выходит, не на боевом корабле плавал, а на речном трамвае номер сто восемьдесят два!»

Видимо, у них так было заведено: Машкин добродушно подтрунивал над неразлучным дружком, а тот ничуть не обижался, только пылко защищал свою военно-морскую мечту.

— А что, у вас краски нет? — вмешался в разговор седоусый солдат. — Придумайте хорошее название и напишите! Долго ли!

— И напишем, — сказал Гаги. — Ты, Юрка, не знаешь, что вчера сказал капитан: «Вернемся, — говорит, — на базу, и я непременно доложу начальству просьбу наших комсомольцев». Ну, а кто нашему кэпу откажет! Только нужно поскорей правильное название подыскать. Такое название, чтоб раз увидел — и навсегда запомнил.

Баржу покачивало, дул встречный ветер, я чувствовал, как она, покряхтывая и поскрипывая, тяжело переползала с волны на волну.

— Когда будем у Камышевки? — спросил я.

— До Камышевки еще далеко. Отдыхайте себе на здоровье, — сказал Гаги, — я вас вовремя разбужу, не беспокойтесь. Сегодня по расписанию нам с Юркой за почтой и рыбой ходить в Камышевку. Вот и доставим вас на своей лодке.

— Ну и прекрасно, — сказал я. — Может, во сне я хорошее название для вашего корабля увижу. Разбудите — скажу.

Парни засмеялись.

— Спасибо, — сказал Гаги, — если нужно, я вас в Камышевке на квартиру отведу. Я всех камышевских рыбаков знаю.

— Я не в саму Камышевку, Гаги, мне еще машиной ехать и ехать.

— А мы и попутную машину найдем, времени у нас хватит, наши только к вечеру возвращаться будут. На рандеву мы поспеем.

Покончив с ужином, мы выкурили по цигарке, и ребята, забрав пустой чайник, ушли из «кают-компании». Было около четырех часов, когда Гаги разбудил меня. — Вставайте, — сказал он. — Мы уже на траверзе Камышевки.

Поеживаясь от холода, я вышел на темную палубу.

У сходней стоял человек с зеленым фонариком в руке и кричал в охрипший мегафон:

— Кто в Камышевку — к правому борту!

Когда я спустился в лодку, на всех банках уже сидели люди — вот не думал, что у меня столько попутчиков! — и я с трудом пристроился у чьих-то ног на пустом ящике.

— Давай! — услышал я голос Машкина.

Гаги веслом оторвал лодку от баржи. На море было небольшое волнение, но, когда самоходка пошла полным ходом и отвалила от себя крутую волну, нашу лодку хорошенько тряхнуло.

— Не бойся, пехота! — весело крикнул Гаги.

— Я тебе, милый, не пехота! Я бог войны! — обиделся кто-то в темноте.

Молодые матросы гребли сильно, уверенно, и вскоре темнота впереди стала более мягкой, какой-то белесой, словно ее молоком разбавили. А еще несколько взмахов весла — и уже можно было различить заснеженный берег. Бакена еще не было видно, но тут же до моего слуха донеслось, как бегущая с моря волна сталкивалась в узкой и мелкой горловине лимана со встречным течением. Честно говоря, я обрадовался, когда спокойный, тихий лиман подал свой голос. Матросы начали медленно поворачивать лодку по направлению к шумящей горловине, на этот верный звуковой маяк — мимо не пройдешь даже с завязанными глазами. Только недаром говорят, что море полно неожиданностей. Самую малость не дотянули мы до лимана — со свистом и ревом налетел шквальный ветер. Кто-то не удержался на сиденье и больно ударил меня коленом по ребрам. Я едва успел схватить-за наушники свою меховую шапку. «Надо завязывать тесемки!»— только успел подумать я, как опять стало тихо, даже тише, чем мгновение назад. Ветра, казалось, и не было вовсе. И в этой почти невероятной тишине я вдруг услышал над своей головой змеиное шипение. Удивительно, как бесшумно подкралась эта огромная волна. Она рухнула на нас всей своей тяжестью. Завертело, закружило нашу лодку, и, подброшенная волной, она, как мне показалось, неподвижно повисла в воздухе и тут же стремительно упала у самого берега.

Первыми прыгнули в забортную воду Гаги и Машкин. С трудом удерживая лодку на отливной волне, они велели и нам прыгать.

— Всем на берег! Тут не глубоко! — крикнул Гаги.

Глубоко не глубоко, но, прежде чем мы добрались до берега, нас несколько раз настигали волны. И выползли мы на сушу мокрые от пяток до самой макушки: казалось, половину Черного моря прихватили с собой — столько воды впитала наша одежда, наши вещевые мешки, а о моих кирзовых сапогах и говорить нечего.