Страница 77 из 83
— Нет, я ненадолго.
На праздник обычно приезжали из города девицы легкого поведения — не столько замаливать старые грехи, сколько совершать новые. Останавливались они, по давнему знакомству, в духане Ахмеда в нескольких верстах от монастыря.
Глава седьмая
— Проводи меня! Уже поздно. Видишь, в соборе свечи тушат.
— Посиди еще немного. Мы теперь не скоро увидимся.
— Нет, нет, не целуй меня в губы!
— Не любишь ты меня.
— Пока не обвенчаемся, нельзя меня в губы целовать.
— Это кто тебе сказал?
— Майя, — сразу призналась Шуко.
— Вот еще законница, твоя Майя, — сказал Цоги. — А вот не пущу. — Цоги рванул ворот ее параги и, прежде чем Шуко успела удержать дерзкую руку, его ладонь наполнилась мгновенно похолодевшей девичьей грудью.
— Не смей, убери руку. Я умру сейчас.
— Хорошо, больше не буду, — покорно сказал Цоги. Некоторое время они сидели молча и смотрели, как один за другим гаснут на алавердском поле праздничные костры.
Неожиданно Шуко спросила:
— А ты вправду убил бы этого татарина?
— Правда. А потом забрал бы тебя и ушел в Шираки. Знаешь, что со мной было, когда я Шираки впервые увидел?
…Он вошел в пшеничное поле, сорвал с головы шапку и бросил ее на землю.
— Не уйду отсюда! Ничего не хочу — ни воды, ни пищи, только дайте мне на это смотреть.
— Значит, больше ничего не хочешь? — спросил Антай.
— Ничего больше, клянусь святым Георгием. Возьмите себе все горы со всеми ущельями и снежными вершинами. Все отдам за клочок вот такой земли!
— Ох, не верю, Цоги. Когда это было, чтобы тушин за сохой ходил.
— А я пойду! Надоела мне собачья жизнь пастуха…
— И ты со мной, Шуко, пойдешь. Я знаю, тебе понравится Шираки.
— А как же я отца одного оставлю?
— Как все оставляют, — сказал Цоги.
— Ты знаешь, отец из-за меня не женился во второй раз. А он любил одну женщину. И сейчас любит. Очень любит. Но домой не приводит.
— Почему? — удивился Цоги.
— Стыдится меня, я уже не маленькая.
— Такой человек меня поймет, — сказал Цоги. — Как только вернусь я с Каспия, пришлю сватов. А коли откажет — все замки сломаю и украду тебя. Я сейчас не пеший, не догонят!
Но недаром говорят, что нет ничего короче на свете, чем счастье бедняка. Они уже кончились, эти самые счастливые минуты в жизни Цоги Цискарашвили.
Его белый жеребец, сброшенный в пропасть внезапным камнепадом, никуда уже не повезет своего хозяина.
На Мелехском перевале есть такие места, где даже громкий человеческий голос может сорвать висящий буквально на волоске снежный карниз. А это же начало лавины. На таких тропах горцы идут молча. Когда начинается перегон овец, пастухи, приближаясь к наиболее опасным местам перевала, стреляют вверх из ружей — проверяют, удержится или не удержится карниз. Если обвал уже назрел, то после ружейного залпа карниз обязательно рухнет: малейшее сотрясение воздуха — и огромная масса снега приходит в движение.
Чудом спасся Валериан — заслышав грохот обвала, он успел выпрыгнуть из седла и сейчас со сломанными ногами лежал на тропе.
Он не стонал, не звал на помощь. Ему хотелось умереть.
Глава восьмая
Обидно, конечно, когда твои сваты возвращаются с отказом. Но вдвойне обидно, если они возвращаются из дома невесты трезвыми и голодными. Отказать откажи, это, в конце концов, твое отцовское право, но зачем так унижать моих сватов. Неужто разорили бы старосту два рога водки и кусок пирога.
Какими жалкими и несчастными выглядели неудачливые сваты, когда, не доехав до двора Сабедо, они, кряхтя, слезли с коней у кабачка Арсена. Видно, Антай и Жгуна решили выпить по чарке для храбрости, ведь у трезвого язык не повернется, чтобы огорчить человека плохой вестью.
Кабачок Арсена у подножия Лашари — самое бойкое место на перегонной дороге. Раньше здесь была молельня— невысокая каменная ограда, увешанная рогами оленей, туров и быков. Однажды с горы сорвался большой камень — и священной ограды как не бывало. Молельню перенесли в другое место, а тут обосновался Арсен, правильно рассудив, что бедному человеку одно утешение на этом свете: либо молиться, либо пить.
Торговал он в кредит. Когда из долины отары поднимались в горы на летние пастбища, Арсен щедро угощал пастухов горячим хинкали, крепкой водкой и хмельным ячменным пивом. Арсен был неграмотен, долги не записывал, но его никто не обманывал. Ранней осенью пастухи спускались в долину, и они полностью расплачивались с кабатчиком — то шерстью, то головками сыра или оставляли охромевшего ягненка. В этом заведении редко слышался звон монет — ни у кабатчика, ни у пастухов они не водились.
Антай и Жгуна не торопились, они заказали Арсену шашлык, хотя знали, с каким нетерпением ждет сватов вдова Цискарашвили.
Утром, отправляя Антая и Жгуну к отцу невесты, Сабедо кинула им вдогонку тлеющую головешку, чтобы черти не увязались за ее сватами, они, поганые, всегда суют свои носы в чужие дела…
Она немного постояла у ворот, потом вынесла из ткацкой скатку черного сукна — Цоги на свадебную чоху. Но будет ли свадьба? Какой самостоятельный хозяин отдаст свою дочь за безлошадного пастуха! И все же она заслала сватов — может, староста пожалеет молодых влюбленных.
Сабедо намочила сукно в мыльной воде, расстелила на морэ, скинула чувяки и принялась валять материю. Зимой мороз прихватил у нее пальцы на левой ноге, и, как только она, босая, ступила сейчас на мокрое холодное сукно, нестерпимо заныли косточки.
«Теперь всю ночь не дадут спать», — подумала она.
А много ли ночей она в последние недели спала спокойно? Разве сомкнешь глаза, когда за тонкой перегородкой до самого утра приглушенно вздыхает и ворочается на топчане твой невезучий сын.
— Болит у тебя что-нибудь? — спрашивала Сабедо, хотя и сама знала, какая болезнь гложет сердце Цоги.
— Задыхаюсь я тут, мама, — отвечал Цоги. — Тошно мне смотреть на голые скалы.
— Замолчи, Цоги! Не гневи бога. Ты осколок этих скал, и никакая другая земля тебя не примет — ни живого, ни мертвого. Выбрось из головы свои глупые мечтания.
— Нет, мама. Ты не видела Шираки.
— Почему не видела? Видела. А что там хорошего?
— Хорошего? Там ячмень в июне созревает. Там что хочешь растет. Шираки! Там круглый год дороги не закрываются — иди, куда душа зовет. А здесь… Как будто в клетке.
Мать знала — только боязнь потерять Шуко удерживает парня до поры до времени в этой клетке. Слава богу, перезимовал дома… Но теперь, когда в горы пришла весна и дорога вот-вот откроется, как его удержишь?!
Цоги всегда был сдержанным и замкнутым, и, как бы пристально ни следила за ним Сабедо, она никогда не могла бы с уверенностью сказать, что у него на душе. А сейчас еще труднее понять его.
Потеряв коня, Цоги и вовсе потерял голову. Осунулся за зиму, потемнел, и какая-то жилка беспрестанно бьется на его похудевшей шее. А в глаза посмотришь — сердце кровью обливается. Не его глаза. Чужие. Как у затравленного волка. Потому и поторопилась Сабедо со сватовством.
Антай возражал:
— Подожди, Сабедо, пристроится парень, тогда и поведем разговор.
— Нельзя ждать. На днях гости у нас были. Подала я водку… Цоги всем налил, а себе ни капли. Говорю — выпей, сынок, а то и гости пить не будут. Не могу, мама, говорит он, захмелею, а что во хмелю сделаю, сам не знаю. Он вроде бы пошутил, а я вся похолодела. Боюсь я за него, Антай.
— Откажет староста — хуже будет.
— А может, отказ остудит его сердце?
— Ты забываешь, Сабедо, чей он сын! Он весь в отца — его ничем не остановить.
— Знаю, но что же делать. Может, бог сжалится над нами. Теряю я сына, Антай, теряю. Вчера опять приходил Казгирей. Цоги с ним в кабаке весь вечер просидел. Мне Арсен сказал.
— Отрежет Казгирей длинный язык твоему Арсену, — сказал Антай.