Клинок без ржавчины

Обогнув ограду монастыря, Цоги остановился у шалаша стригалей и, привязав коня, молча подошел к костру.

Людей у костра собралось немало, они сидели тихо, было слышно, как шипят сырые поленья в неярком огне.

Антай молча посторонился, приглашая Цоги сесть рядом с собой.

У костра сидела вся артель орбельских стригалей, с которыми Цоги отправлялся в дальнюю дорогу. Прямо на зеленой траве перед ними грудами лежали лаваши, зелень, горячие хинкали, стояли кувшины с вином, но никто не ел и не пил. Пастухи слушали народного стихотворца, старого чабана из Пшаветии Батыра Очиаури. Уйма морщин разбегалась на его лице во все стороны, но глаза Батыра блестели совсем по-молодому, может, от выпитого крепкого вина, а может, от удачной звонкой строки.

Он сидел на седле, чуть склонив седую голову, и говорил стихи. В руках он держал чонгури, но не играл на нем, а только изредка прикасался пальцами к струнам. Цоги знал, что Батыр это делает для себя, для своего настроения, а не для слушателей. Так иногда, углубившись в свои думы, человек машинально нюхает розу или, не глядя на стакан, отпивает глоток вина.

Говорил он стихи немного глуховатым, ровным, порой даже бесстрастным голосом, но по тому, как вздыхали и молча переглядывались молодые люди, видно было, что они готовы слушать Батыра хоть до утра.

Старый поэт умолк. С минуту все сидели тихо, затем Антай наполнил чашу вином и сказал:

— А ты не постарел, Батыр, стихи придумываешь, как молодой. Живи еще много лет! — Он выпил и передал чашу соседу. Она пошла по кругу.

— Я знаю, кто первый придумал стихами говорить, — задумчиво сказал Цоги.

— Ну кто его знает, этого первого, — усмехнулся сидевший слева от Цоги стригаль — худой, долговязый парень по имени Мангиа.

— Я знаю, — серьезно сказал Цоги. — Этот человек всю жизнь на хорошем коне сидел. Ты слышал, когда Батыр говорил стихи, казалось, будто конь наметом идет. Копыта стучат, и камушки разлетаются во все стороны. Иногда слова не понимаешь, один бог знает, к чему они, а слушать хочется, не оторвешься. Просто чудо какое-то.

— Все от настроения зависит, — возразил Мангия. — Когда человек не в духе, даже хорошее вино уксусом покажется.

— Хватит вам, ребята, дайте и нам Батыра послушать, — сказал кто-то за спиной у Цоги.

Запрокинув голову, Цоги посмотрел на пришельца.

— Вы же пьяные, зачем вам стихи.

— Стихи и песни, молодой человек, вместе с вином родились. А вы носы повесили, будто у вас в кувшинах не вино, а козье молоко.

— Иди, Батыр. Ребятам укладываться надо, и так засиделись, — сказал Антай. — А ты, Валериан, и вправду повесил нос. Вот человек и подумал, что мы козьим молоком пробавляемся.

— Плохи мои дела, — вздохнул Валериан. — Я, может, не поеду с вами.

— Как не поедешь! — встревожился Антай. — Всю артель подведешь. Пока приказчик найдет тебе замену, там, гляди, и снег выпадет. Закроет дорогу, тогда делай кругаля через Дарьял. За месяц не управимся.

— Случилось что-нибудь? — спросил Цоги. Он знал, что молодая жена Валериана была на сносях. По дороге в Алаверды они вместе с Валерианом завезли Тамару в Нижнее Роки к ее родителям.

— Из Роки человек приходил, — сказал Валериан. — Мертвого ребенка жена родила.

— Что ж ты молчал! — спросил Антай.

— Да что тут говорить. Ничем уже не поможешь.

— А как Тамара? — спросил Цоги.

— О ней и думаю. Глоток вина в горло не проходит. Сказали, что плохо Тамаре.

— Эх, не везет тебе, Валериан, — сказал Антай.

С самого детства до первых преждевременных седин Валериан не покладая рук работал на своего хозяина Арабули, но так и не стал на ноги. Сколько тысяч верст прошел он за эти тридцать батрацких лет. Он и овец доил, и лечил их, и стриг, и носил на своей спине охромевшую в дороге матку, укрывал своей буркой новорожденных ягнят, строил из глины и хвороста теплые кошары, копал землянки. Что только не делал он за эти годы. Но вот Валериан женился, и новые беды посыпались на него. Хозяин уволил его, сказал, что женатые пастухи ему не нужны. Когда пастух женится, он все назад, домой смотрит. А пастух должен вперед смотреть.

Полгода Валериан проедал жалкое приданое жены, а потом снарядился на далекий Каспий. И вот опять беда…

— Не знаю, как уехать. Мы ведь надолго. Не на день, не на два. И вас подводить не хочу…

— Да, жалко Тамару, — сказал Цоги.

— Пропали мы, братцы. Застрянем здесь, — сказал Мангиа.

— Жаль, что лошади наши за рекой. Я бы до утра обернулся. Мне бы только взглянуть на нее… Слово сказать…

— Это верно. На хорошем коне мигом слетаешь, — сказал Мангиа.

Все посмотрели на Цоги. Только Антай отвел глаза. Он лучше других знал, как трудно будет Цоги решиться на такое.

Но Цоги пересилил себя. Не выдав ничем своего волнения, он тихо сказал:

— Я не против. Возьми моего коня, Валериан.

— Хороший ты человек, Цоги, — сказал Валериан.

— Хороший — не хороший, бери и скачи, а то передумаю.

— Теперь уже не передумаешь, — сказал Антай.

Цоги отвязал жеребца.

— Я его еще плохо знаю, смотри сам.

— Будь спокоен, Цоги.

Цоги вдруг засмеялся:

— Только ради бога, верни мне жеребца белого, а не вороного.

— А мне сейчас не до забав, — впервые за весь вечер улыбнулся Валериан.

Дело в том, что в молодости Валериан был знаменит болезненной и очень разорительной для него страстью — все менять с первым встречным. Вдруг остановит на дороге человека и предлагает: «Давай поменяемся ружьями». Менял он оружие и бурки, и кисеты для табака, и папахи, а однажды спьяна ухитрился обменять с каким-то проезжим человеком хорошего хозяйского скакуна на старую клячу. Избил его Арабули основательно, по-хозяйски. Но прошла неделя, и как-то вечером Валериан вернулся с пастбища не в той бурке, в которой ушел утром.

На главной колокольне монастыря зазвонили к поздней вечерне. Ни слова не сказав артельному старосте, Цоги поспешил к монастырским воротам.

Глава шестая

Как только ударил большой колокол, Шуко набросила на плечи накидку и молча выскользнула из шалаша, даже не посмотрев на подругу.

Оставшись одна, Майя зажгла коптилку, пристроила на табуретке зеркальце и распустила волосы.

Мутное стекло зеркала ничего нового не сказало ей. «Красивая, — как о другой, подумала Майя, — а вот никого не любит».

Кто-то обнял ее за плечи.

— Шуко! — удивилась Майя. — Почему ты вернулась? Ты вся дрожишь. Что с тобой?

— Я одна никогда не встречалась с ним. Боюсь я, Майя! Прошу тебя, пойдем со мной.

— Куда? — рассмеялась Майя. — Глупая, мы ему вдвоем не нужны. Хочешь, я одна пойду. Вот так — с распущенными волосами.

Шуко слабо улыбнулась и крепче прижалась к подруге.

— Боюсь… Не знаю, что делать!

— Человек тебя ждет, а ты… слышишь, как заливаются колокола? — сказала Майя, словно монастырские колокола не на молитву призывали людей, а на любовные свидания.

— Вот ты не веришь, а мне так страшно! — прошептала Шуко.

— Ничего не бойся. Только в губы не позволяй ему целовать.

— Ты что, с ума сошла. Дотронется до меня — в Алазани брошусь.

…Уже не глядя в зеркало, Майя прибрала волосы, повязалась косынкой и начала наводить порядок в шалаше. Сегодня тут побывало столько народу, что удивительно, как шалаш выдержал, не развалился. Особенно много было господ из Тбилиси. Они нарасхват покупали замечательные изделия орбельского резчика.

Сказочно богаты орбельские леса, здесь можно найти самые драгоценные породы деревьев — кавказский клен, явор, хмелеграб, имеющий одну из самых крепких древесин в мире, но особенно ценил старый резчик Тома Джапаридзе кавказский негной, из которого делал чудесные ларцы, подсвечники, чаши и кувшины, украшенные причудливым старинным орнаментом.

Сегодня под вечер неожиданное счастье свалилось на старого резчика — в его шалаш пожаловал со своей свитой сам епископ Алавердский, осмотрел изделия, похвалил, кое-что купил и-тут же сделал выгодное предложение — изготовить деревянную резную сень для гробницы кахетинской царицы Кетеван, замученной Шах-Аббасом.