Страница 68 из 83
Мы встретили еще одного паренька с красным флажком.
— Ну вот и вышли из-под обстрела, — сказал Захарий. — Теперь можно пообедать.
Мы развели костер из веток рододендрона. Этот стелющийся по земле кустарник — незаменимое топливо для альпийских пастухов. Не к чести других деревьев, даже сырой рододендрон быстро разгорается, и пастух в любую погоду может приготовить себе горячую пищу.
Вскоре в нашем котелке забулькала вода, и Захарий стал ворожить над ним, обещая сварить такие хинкали, какие тбилисцам и не приснятся.
— Послушай, Захарий, кто этот Цоги? — спросил я.
— Мой родич, из дальних.
— А почему тебя так удивило, что они дорогу строят?
— Эх, это долго рассказывать… Да и ни к чему старое ворошить.
— А я не могу забыть глаз Цоги, — сказал я.
— Да, повидали они, — вздохнул Захарий и снова надолго умолк.
— Не очень разговорчивый у меня проводник, — не вытерпел я.
— А я в рассказчики не нанимался, — сказал Захарий. — Но, пожалуй, тебе нужно это знать. Ты к этим людям с добром идешь.
Захарий принял самое горячее участие в моей поездке в горы. И вовсе я его не нанимал, он добровольно вызвался быть моим проводником, узнав, что мне поручено проложить телефонную линию в далекую Тушетию.
Печальная повесть о гибели маленькой горной деревни Орбели глубоко запала в мою душу»
Глава вторая
— Ради бога, выйдем скорей на воздух… я сейчас упаду, — шепнула Шуко своей подруге и еще раз попыталась застегнуть большой серебряный браслет на правой руке. Замок его раскрылся, когда они с Майей пробирались к хорам. Шуко боялась потерять браслет, подарок покойной матери, и крепко прижимала руку к груди — в такой тесноте да еще с таким хитрым замком никак не сладишь.
— А ты продвинься немного и падай вон тому парню на руки. Посмотри, какой красавец, — сказала Майя, показывая глазами на молодого чеченца в белой черкеске. Но Шуко даже бровью не повела, хотя знала, что Майя не ошибется. Это она умеет — на любой гулянке, в любой толпе мигом найдет самого красивого парня.
— А ты посмотри, посмотри на него, Шуко, тебе сразу легче станет, — прошептала Майя и больно ущипнула подругу за ягодицу.
Шуко локтем оттолкнула Майю:
— Ты с ума сошла!
Они стояли на ступенях каменной лестницы, ведущей на хоры. В битком набитой церкви нечем было дышать. И не только потому, что этот сентябрьский день был не по-осеннему жаркий; но и оттого, что церковные старосты сегодня утром продали пятьдесят семь пудов свечей, и сотни больших и малых свечей сейчас, тихонько потрескивая, горели в тяжелых бронзовых подсвечниках, на каменных выступах перед иконами и на высоких колоннах; и оттого, что горцы и горянки из далеких деревень были по своему обыкновению одеты в тяжелые шерстяные домотканые платья, а на некоторых женщинах были платья из тонкой овчины, и запах пропотевшей шерсти, смешиваясь с густым, пряным запахом ладана, неподвижно повис под сводами храма.
У Шуко кружилась голова. Она устала от этой непривычной людской тесноты. Она впервые попала в церковь жителей долины и никогда не подумала бы, что это так скучно и непонятно. Вопреки ее ожиданию, здесь ничего интересного не происходило.
Плотно прижавшись друг к другу, вот даже браслет невозможно застегнуть, люди молча стоят и слушают раскатистый голос дьякона. Он что-то очень долго не то пел, не то говорил, но сколько Шуко ни вслушивалась, она так ни слова и не поняла. «То ли дело наш деканоз… Когда он выносит из маленькой часовни хоругвь из белого миткаля и обращается к нам, я все понимаю. Мы стоим под открытым небом на склоне горы и слушаем деканоза, а он просит нас, чтобы мы вели себя достойно. «Люди, — говорит деканоз, — я знаю, что не все вы братья друг другу, что между вами много раздоров и обид, но сегодня, прошу вас, не вспоминайте старые раны; ищите своих кровников и обидчиков в другом месте и в другое время. Мы пришли сюда, к часовне святого Георгия, молиться, а не драться, поэтому, прошу вас, успокойте свои сердца, веселитесь, пойте песни, танцуйте. Табор женщин будет устроен на левой стороне, мужчины останутся здесь, и смотрите у меня, чтобы ночью никто не вздумал лазить к женщинам. А сейчас, мужчины, нарубите дров, будем жарить баранов и варить пиво». Так начинает молебствие наш деканоз. А этот… не понимаю, чего он хочет. Даже засмеяться нельзя».
А временами Шуко просто не в силах удержаться от смеха. Когда они входили в церковь, на пороге лежали две женщины в белых холщовых платьях, с распущенными волосами. Они лежали ничком, и все, кто хотел войти в церковь, волей-неволей наступали на них ногами. Некоторые делали это осторожно, чтобы не причинить женщинам боль, но в давке это не всегда удавалось. И Шуко видела, как несчастные полураздавленные женщины корчились под ногами богомольцев. Но они дали обет и молча переносили пытку в надежде, что если выдержат до конца, то исполнится самое сокровенное их желание.
Вдруг какой-то мужчина в короткой чохе силой пробился к дверям и распластался на пороге рядом с женщинами. Он был очень возбужден. Его мутные с безуминкой глаза могли испугать кого угодно, но Шуко только брезгливо отпрянула назад, чтобы не наступить на него.
— Топчи меня, топчи! — закричал он и буйно заколотил кулаками по каменной плите.
Шуко никогда не видела, чтобы мужчина так не по-мужски вел себя, чтобы человек становился таким до смешного жалким, — и юная язычница не удержалась от смеха.
Майя испуганно зашикала на нее.
— Перестань! Тебя разорвут на куски.
Шуко приподняла подол длинного платья и попыталась как-то обойти лежавших на пороге людей, но толпа нажала на нее, и девушку, словно пушинку, внесли в церковь.
А сейчас ей было не до смеха. Все больше кружилась голова, к горлу подкатывала тошнота, но она, пересилив себя, поднялась еще на несколько ступенек и только отсюда увидела своих односельчан. Они стояли тесной кучкой у большой колонны. Все молодые стригали из артели Джао были здесь, только Цоги почему-то отсутствовал. И это очень огорчило девушку.
— Уйдем отсюда. — Шуко потянула подругу за рукав. Она уже не могла слышать мычания дьякона, ей казалось, будто из его широко открытого зева извергается раскаленный смрадный воздух.
— Ты, ей-богу, влюблена. Скажешь, нет? Не поверю. Столько красавцев вокруг, а ты ни на кого не смотришь. Ладно, ладно, пойдем.
Выйти из церкви оказалось еще трудней. Но сильная, крепко сбитая Майя не слишком церемонилась — боком, выставив вперед локоть, она пошла напролом, прокладывая Шуко дорогу. Майя была всего на год старше Шуко, но она в прошлом году уже побывала на Алавердском храмовом празднике и потому взяла на себя все заботы о подруге. Рядом с тонкой и стройной, как веретено, Шуко Майя казалась совсем уже взрослой, самостоятельной женщиной.
Легче всего им было протиснуться через ряды богатых татарок. Одетые в разноцветные атласные шальвары, с поясами из серебряных и золотых монет, они потеснились, насколько это было возможно, уступая дорогу двум молодым красивым горянкам.
Майю не удивляло присутствие в христианской церкви татарок — в Алавердском храме сегодня можно было увидеть рядом с православными грузинами людей самых разных племен и вероисповеданий: магометан, католиков, григорианцев, штундистов, молокан, духоборов, лютеран, и все они мирно молились в этом храме, каждый своему богу.
— Я думала, что умру! Боже, что там делается, — сказала Шуко, когда они, наконец, выбрались из церкви. Она застегнула браслет, пригладила рукой смятое платье.
Шуко была в новой параге, с нагрудниками из зеленого бархата, отороченного золотой тесьмой. На зеленом бархате тускло поблескивало тяжелое ожерелье из старинного серебра и большая «варшавская» бабочка. Поверх параги девушка надела нарядную накидку — катиби, расшитую вдоль и поперек цветными шелковыми нитками.
Только по серебряным украшениям можно было узнать, что Шуко — девушка из зажиточной семьи, в остальном тушинские женщины одеваются одинаково — по всей горной Тушетии одежду шили из домотканой шерсти, на один и тот же образец.