Клинок без ржавчины

— Оленька!

— Сию минуту! Разогрею хачапури и приглашу всех к столу!

— К черту твое хачапури!

— Успокойся, Гоча, все выяснится! — посочувствовал Бидзина.

— Что ты кричишь, Гоча? Кетино разбудишь, она, бедняжка, всю ночь не спала.

— Сколько хлопот мы вам доставили, мадам Оленька! — заметил Силия Лашхи.

— Что вы, что вы! Такие приятные гости. А ты, Бидзина, смотри у меня! Я все расскажу Софико. Настоящий Дон-Жуан! А я и не знала!

— Послушай, Оленька, к нам вчера никто не приходил?

— Опомнись, Гоча. За столом шестнадцать, человек сидело.

— Нет, я спрашиваю о посторонних. В день тысяча просителей является, всякие бродяги и проходимцы.

— Я никого не видела. А в чем дело?

— Потом скажу. Позови сюда Гаянэ, — велел Гоча и, не дожидаясь, пока Гаянэ придет, сам кинулся на кухню.

— Как не помнить, сударь, конечно, помню, — сказала Гаянэ. — Сначала пришел почтальон, принес депешу, я расписалась в дверях, он даже в переднюю не заходил. Потом пришел кучер, забрал бутылки от боржома. Ноги у него были грязные, я его в коридор не пустила. А после рыбаки явились. Я не успела дверь открыть, как они сбросили мокрые куртки и прямо в залу! Вроде больше никто не приходил!

«Значит, это рыбаки сыграли со мной такую шутку?! Похоже, что так. Ортачальские кинто, они на все способны! Спартаковцы подкупили этих мерзавцев и подослали ко мне! Но они еще пожалеют об этом!»

— Ты точно помнишь, что их было двое?

— Двое, сударь.

— Узнаешь, если встретишь где-нибудь?

— Один был рыжий, конопатый. Его непременно узнаю, живого или мертвого, а ко второму не приглядывалась, только заметила, что зубы у него спереди золотые. Я больше на ихние ноги смотрела, боялась, как бы они паркет не испачкали.

Идет дождь. Гаянэ стоит у поворота к бане Гогило, прислонясь к ставням какой-то лавчонки, и вглядывается в прохожих. Она очень устала. Голова у нее кружится. Люди, лошади, тумба с афишами, лестница, приставленная к фонарному столбу, теряют свои очертания, сливаются. Что с ней происходит? Засыпает она, что ли? Сейчас она в таком состоянии, что, пройди мимо сосед, и того не узнает, что уж говорить о рыбаке, однажды увиденном. Но что делать? Пока вечерние сумерки не спустятся на город, Гаянэ не покинет своего наблюдательного поста.

Еще хорошо, вчера, когда припустит дождь, дядя Васико пожалел девушку и позволил стать под навес немного передохнуть. Сам Васико примостился в крытом фаэтоне и болтал с кучером. Когда проходит дождь, он с Гаянэ снова бродит по ортачальским и харпухским улицам. Они ищут тех самых рыбаков. Впереди идет Гаянэ; вся съежившись, она испуганно поглядывает по сторонам, боясь встретиться глазами с прохожими, словно стыдится того недоброго поручения, которое эти глаза должны выполнить. Хотя ей и хозяина жалко. Кто бы мог подумать, что появление ортачальских рыбаков наделает столько шуму. Говорят, если их не поймают, Гоче Калмахелидзе не видать министерского портфеля.

Пожилой сыщик Васико Начкепия следует за Гаянэ по пятам. Она то и дело слышит его сдавленный кашель. Похоже, что спутник Гаянэ серьезно болен — кожа да кости. Восковые запавшие щеки в сетке лиловых прожилок, а глаза странно блестят. И почему такого больного человека приставили к Гаянэ?.. Больной-то он больной, а с утра до вечера высунув язык бегает от татарской мечети к месту сборища ортачальских рыбаков. Только изредка присядет, как усталый пес, передохнет и снова гонит вперед Гаянэ, а сам следит за ней своими странно блестящими глазами.

А желанная минута все не наступает. Та самая минута, когда Гаянэ быстро обернется и шепнет дяде Васико: вот тот рыжий, это он и есть!

Гаянэ уже ног под собой не чувствует. По вечерам ей кажется, что все суставы у нее деревянные. Пятый день они ищут этих проклятых рыбаков. И в духаны заглядывали, и на базар, берега Куры все обошли… Об улицах и говорить нечего, в Ортачалах и возле Нарикалы не оста-лось ни одного переулка и закоулка, которого бы они несколько раз не облазили. Вчера дядя Васико о чем-то говорил с дворником, потом пошел с каким-то рыбаком на Авлабар, но тех ребят не было нигде.

Не идти же ему к начальству с пустыми руками. И Гаянэ могут заподозрить. Дядя Васико в первый же день сказал ей об этом. Только они вышли из высокого здания, торчащего на Верийском подъеме, дядя Васико закашлял и, прикрыв рот рукавом, спросил:

— Ты давно у них живешь?

— Больше года.

— Хорошие люди?

— Хорошие, даже очень.

— Чего-нибудь тебе не хватает?

— Чего мне может не хватать? — растерялась Гаянэ.

— Ну, скажем, еды или одежды, тепла, света… Много чего людям в этой жизни не достает.

— У меня все есть.

— Я вижу, у тебя даже калоши есть.

— Да. И калоши.

— Ну? — Дядя Васико вдруг повысил голос и прищурил глаза.

— Что?

— Попрощайся со своими калош-малошами, если не поможешь мне найти этих ребят! Поняла?

— Ты мне только дай на них взглянуть, а я сразу узнаю! — уверенно пообещала Гаянэ.

— Смотри в оба! Твоя судьба сейчас в твоих руках. Если даже хозяин тебя простит, мой начальник, запомни это, ни за что не простит.

— А чего меня прощать? — обиделась Гаянэ. — Откуда я могла знать, что эти нехристи задумали!

— Никто не будет твои грехи на аптекарских весах взвешивать, схватят — и дело с концом! Слушай внимательно: на улице со мной не разговаривай и внимания на меня не обращай, как будто мы не знакомы. Ясно?

— Ясно, — покорно отозвалась Гаянэ.

И вот пятый день ходят они взад-вперед по улицам и площадям. Дядя Васико не думает ни о еде, ни об отдыхе. Посмотришь на него, кажется, пальцем толкни, и упадет. А в него будто дьявол вселился. Как припустит — не догонишь… Словно выпущенная из ружья пуля, в сторону не свернет.

К вечеру ноги больше не подчиняются Гаянэ. Вымокшая под дождем, она, добравшись до дому, валится на кровать и сама не знает — спит или бодрствует. Голова кружится, перед глазами мелькают грязные улицы, съежившиеся от холода прохожие…

Безрадостному мартовскому дождю, кажется, не будет конца. С неба словно иголки сыплются, холодные, острые. Один или два дня еще кое-как можно перетерпеть, но ведь они даже на след рыбаков не напали. Ищи ветра в поле!

Начкепия сегодня сказал Гаянэ: ты не знаешь, что за человек Кедия. Над его головой и муха не пролетит, такой он гордец, а в вашем доме его одурачили, большевистскую листовку в карман положили!

— Что плохого было в той бумажке? — спросила Гаянэ.

— Ничего, кроме брани в адрес нашего правительства. Ты что, большевиков не знаешь!

Знает, как не знать, Гоча Калмахелидзе часто говорил: людоеды-большевики потому и борются с ними, что хотят Грузию России запродать.

— Ой, мамочка! В тот вечер все начальство у нас было, как они только посмели в дом явиться!

— Поэтому я и говорю тебе: если мы не стреножим этих ребят, не видать твоему хозяину министерского портфеля! — сказал Начкепия.

Голодная, закутанная в ветхую шаль, девушка целыми днями бродит по городу, чтобы найти врагов своего доброго хозяина. У Гаянэ сердце в пятки уходит, как представит, что у Гочи могут быть неприятности на службе. Но выше головы не прыгнешь. Когда обессилевшая Гаянэ вечером приходила домой, ее встречали обычные дела и обязанности. Прежде чем лечь спать, она должна все убрать, перемыть посуду, вычистить столовое серебро, до блеска натереть котлы и кастрюли. И еще ей надлежит безропотно слушать ворчание хозяйки: ты-де целыми днями гуляешь, а я тут на части рвусь.

«Чтоб ты так гуляла, как я гуляю», — думает Гаянэ, но что поделаешь: язык, как известно, без костей и слово пошлиной не обложишь.

Несправедливость рождает самую горькую обиду. Гаянэ молча глотает слезы. Только бы хозяину было хорошо. Она много добра от него видела. Много ласковых слов. Подарков. Вот, к примеру, эти калоши.

— Если на чувяки не налезут, надень на шерстяные носки, ноги будут в тепле, — сказал Гоча.