Клинок без ржавчины

— Потише, Бичоиа, хребет мне переломишь, — взмолился я и прижался плечом к стене, чтобы не подогнулись колени. Развязывая проклятый, неподатливый узел, он буквально плясал на моей спине, будто саман утаптывал. Я боялся, что он мне пи одного целого позвонка не оставит.

Вдруг Бичоиа вскрикнул: «Вай, мама!» и слетел с моей спины. В тот же миг крепкий пинок свалил меня на землю.

— Ах вы, собачьи дети! И не стыдно вам гнилую веревку воровать… Хоть бы опа чего стоила!

По голосу я сразу узнал нашего делопроизводителя. Видать, Бичоиа здорово досталось от его палки — прикусив губу, он молча потирал поясницу. Однако Бичоиа не убежал, и я тоже не собирался убегать. Зачем бежать? Мы уже все равно распрощались с жизнью. Все наши счеты-расчеты с этим миром покончены.

— Женщины, где вы? Посмотрите на этих воришек, — крикнул Чичинадзе и постучал палкой по перилам балкончика.

— Что вы говорите, дядя Котэ! Клянусь матерью, мы не собираемся продавать вашу веревку, — с неожиданной храбростью сказал Бичоиа, — она нужна нам на время. Завтра мы ее…

Наверное, он хотел сказать «вернем», но тут у него сорвался голос. Понял, значит, что завтра эту бельевую веревку мы уже не сможем вернуть. Не будет у нас завтра.

Бичоиа расстроился, шмыгнул носом и всхлипнул. У меня все перевернулось внутри, когда я увидел, что он готов заплакать. Еще этого не хватало! Нас ворами объявили, а он хнычет…

В это время на балкон выскочили женщины и давай подливать масла в огонь. Они так завопили, словно на них напал сам Зелим-хан со своей бандой.

Не знаю, что со мной в это мгновение произошло: я рухнул на землю и затрясся, как припадочный.

— Не воры мы, не воры! — закричал я.

Чичинадзе только руками развел:

— А кто же вы такие? Слепой я, что ли? Разве я не видел своими глазами, как вы веревку отвязывали… Может, скажете, что я это сделал?

— Мы должны повеситься, — пробормотал Бичоиа. — И ваша веревка никуда не денется, в гроб ее с собой не возьмем.

— Чего, чего! — Чичинадзе даже попятился от Бичоиа, потом нагнулся и поднял меня на ноги.

— Да, это правда, мы должны повеситься, — всхлипывая, подтвердил я слова Бичоиа.

Чичинадзе рассмеялся.

— Вы посмотрите на этих мартышек… Хотят мне голову задурить.

Засмеяться-то он засмеялся, но в то же время пристально посмотрел на меня.

— Провести меня хотите, мальчики? Да?

Не получив от меня ответа, он растерянно заморгал глазами и повернулся к Бичоиа.

— Что с вами, мальчики? Какая вас муха укусила?

Я сообразил, что делопроизводитель еще ничего не знает. Так, может, хоть он поверит в нашу невиновность. Торопясь, заглатывая слова, я рассказал ему о нашей беде, горько пожаловался на страшную несправедливость надзирателя.

Более полувека прошло с того осеннего дня. Более полувека, а в памяти моей до сих пор живет безмерно добрый, сердечный человек Котэ Чичинадзе. Я не уверен, что кто-нибудь из наших родных или близких мог бы так понять и приласкать двух отчаявшихся мальчишек, как понял и приласкал нас в тот день старый делопроизводитель кутаисской классической гимназии Котэ Чичинадзе.

Когда я изложил ему всю нашу печальную повесть, дядя Котэ стоял некоторое время молча и смотрел поверх наших поникших голов, куда-то за Риони.

— А знаете что, ребята, — сказал он и положил мне на плечо руку. — Давайте, зайдем ко мне и пообедаем. Не спрашиваю, как вы, а я умираю с голоду… Пообедаем, а потом сядем и спокойно решим, как вам дальше быть… Сытый человек, братцы мои, намного умнее голодного.

— Мы уже все решили, — сказал Бичоиа.

— Смотри, какой скорый, — усмехнулся Чичинадзе. — Так сразу и сложили оружие. В каком классе учишься?

— В четвертом.

— Что же это такое, парень? Ученик четвертого класса, а истории не знаешь? Стыд и позор! Наверное, у тебя сплошные двойки по этому предмету.

— У него по истории только пятерки, дядя Котэ, — поспешил я на помощь своему товарищу.

— Что-то не верится, — сказал Чичинадзе.

— А вы сперва спросите меня… Посмеяться всегда успеете, — обиженно сказал Бичоиа.

— А что тебя спрашивать, — махнул рукой Чичинадзе. — И так все видно, братец мой. Если бы ты знал историю на пятерку, то не морил бы меня сейчас голодом. В чем тебя обвинили? Подумаешь, поленницу разворошил… Тоже мне преступление. А Георгия Саакадзе, братец мой, знаешь, в чем обвинили? Ни больше ни меньше, как в измене Родине. И что же он, по-твоему, сделал? Побежал воровать бельевую веревку, чтобы повеситься? Нет, милый мой, — он не побоялся никаких угроз, не отступил перед клеветниками, он сквозь огонь и воду прошел, чтобы доказать свою правду. И доказал. Видите, что нам говорит история? А вы что делаете, мартышки неразумные? Человек сгоряча обидел вас, ну, попугал малость… Так что же! Надо руки на себя наложить? Ну и герои!

— Он сказал, чтобы нашей ноги не было в гимназии, — смущенно напомнил Бичоиа.

— Ну и сказал… Что ж из этого… На свете немало людей, которые обожают злые слова. Такого хлебом не корми, но дай попугать кого-нибудь. Эх, да что ваши поленницы? Разбросали и опять сложат. А вот когда богом сложенный мир разрушат, его уже обратно никак не сложишь. Ну, ну, выше голову, мартышки! Никто вас из гимназии не выгонит. Пошли, братцы. Перекусим, а то уже в глазах темнеет.

Ласково подталкивая, он довел нас до дверей своего флигеля. Когда мы поднялись по лестнице, на Бичоиа опять что-то нашло — он всхлипнул и хотел повернуть назад.

— Ксеня! — позвал Чичинадзе. — Принимай гостей.

Навстречу нам выбежала женщина, которая только что вопила на балконе как резаная. Ничуть не удивляясь нашему появлению в доме, она взяла у нас шапки и сумки и повела мыть руки. Затем нас посадили за стол и поставили перед нами тарелки с горячим лобио. Взрослые обедали молча, но зато маленькая рыжая дочурка хозяина безостановочно тараторила, стучала ногами под столом и все время норовила бросить в мою тарелку целый стручок красного перца.

Когда женщины убрали со стола, Чичинадзе попросил показать наши тетради по грузинскому письму. Я достал из сумки тетрадь и подал ему. Полистав ее, Чичинадзе громко воскликнул:

— Посмотри, Ксеня, какой у него изящный почерк! В старые времена ему бы доверили переписку «Витязя в тигровой шкуре». Красота!

Я, признаться, смутился — что за красоту он нашел в моих каракулях? Но если дяде Котэ они понравились — бог с ним. Я человек воспитанный и потому молча принял незаслуженную похвалу.

— А теперь посмотрим и твою тетрадь, — повернулся он к Бичоиа.

Бичоиа тоже удостоился похвалы старого канцеляриста. Правда не такой, как я, но все же…

Чичинадзе обнял нас обоих за плечи и сказал:

— Богом прошу, помогите мне, ребята. Четыре протокола педсовета надо срочно переписать, а я один никак не успею, если даже до утра просижу. Ну как, мальчики, поможете?

Как тут не помочь?! Другой на его месте сторожа позвал бы, а он поверил в нашу правду и даже обедом накормил. Такому человеку спину не покажешь, мы ведь не свиньи какие-нибудь. А свой приговор мы еще успеем привести в исполнение, до утра времени много, подумал я и украдкой посмотрел на Бичоиа. Видно, после хорошего обеда он тоже не очень торопился накинуть себе петлю на шею.

— Поможем, дядя Котэ, — быстро согласился за нас обоих Бичоиа. Мы отпустили поясные ремни, расстегнули воротники и поудобнее уселись за столом — работать так работать.

Чичинадзе положил перед нами пухлую папку с бумагами и объяснил, что надо делать.

Давно я не читал ничего такого увлекательного, как эти протоколы педагогического совета — в них кипела и бурлила вся наша гимназическая жизнь со всеми ее горестями и радостями, успехами и провалами, «преступлениями и наказаниями».

К сожалению, я не встретил в протоколе ни одной знакомой фамилии, — они рассказывали только о седьмых и восьмых классах. Лишь однажды в них упоминался мой классный наставник: он требовал, чтобы гимназисты не носили учебники на животе, за поясом… Затем следовал длиннющий список тех, кто тайком курил в уборной… Занятно было читать о том, как семиклассник Лежава сломал глобус в географическом кабинете. Сам Лежава здорово объяснил свой поступок: