Страница 56 из 83
Бутылка керосина стоила полмиллиона рублей. Раньше в пекарне можно было купить хотя бы кукурузную лепешку — чади, обжаренную в постном масле. Но теперь и этого не стало. До нового хлеба было еще, ох, как далеко, а закрома Грузии были выскоблены начисто. Министерство снабжения закупило в Румынии большую партию кукурузы. Когда зерно привезли в Батуми, выяснилось, что оно червивое. Мука для выпечки не годилась. Говорили, что на этом деле кое-кто нагрел руки… Так или иначе, в тот год неслыханно поднялись в цене дикая груша — панта, крапива, портулак и еще всякая зелень, которую собирали мальчишки и девчонки в нагорных лесах. Министерству снабжения покоя не стало от рабочих делегаций. Шли представители от железнодорожных мастерских, от табачной фабрики, от ортачальских кожевников, печатников… Товарищу министра Гоче Калмахелидзе приходилось соловьем разливаться, чтобы как-нибудь успокоить терзаемых нуждой людей.
Гоча Калмахелидзе был сыном кутаисского лесопромышленника. С детства он привык к роскоши и любил, когда его окружали сытые, обеспеченные люди, любезная беседа, крахмальные воротнички, шарканье шевровых сапог по зеркальному паркету. Поэтому Гоче Калмахелидзе тягостно было общение с этим всегда недовольным народом. Да еще в дождливую погоду.
Что ни говори, но эти бедные люди выглядели особенно жалкими в ненастные дни. Они приносили с собой запах сырости и грязной одежды, и стоило им войти, как тотчас пропадало ощущение покоя и уюта в кабинете товарища министра. Каким непрочным и зыбким казалось тогда Гоче его благополучие.
Он отошел от окна и остановился посреди комнаты, сосредоточенно потирая лоб, словно пытаясь что-то вспомнить. Из гостиной доносился звон посуды. Накануне у Гочи был званый ужин. «Большую честь мне оказали, ничего не скажешь…» Кого пригласил, все пришли: члены Учредительного собрания Бидзина Чхеидзе и Ражден Гомартели, командир особого отряда Меки Кедия, редактор газеты «Эртоба» Силия Лашхи, начальник метехской тюрьмы Дудэ Кванталиани, министр снабжения Леван Беридзе — «мой министр», как любовно величал его Гоча. Весьма почтенная публика собралась вчера в розовой гостиной.
Гоча подошел к печке и, ощутив под рукой еще не согревшийся кафель, недовольно поежился. Он улегся снова в постель и сразу вспомнил вчерашнюю пирушку. «Восхитительные голоса у сестер Церетели! А как кстати явились ортачальские рыбаки! Молодцы! Бросили на стол живую рыбу в тот момент, когда тамада провозгласил тост в честь моего министра. Одна рыба скользнула в подол Бабули Абхазава… То-то смеху было и шуток!»
Гаянэ принесла кофе. Вошла мягко, бесшумно. Пока не поставила чашку возле кровати, Гоча и не заметил, что она в комнате. Горячий кофе подбодрил его.
— Дай бог тебе здоровья, моя Гаянэ! — воскликнул он.
Гаянэ щипцами поворошила в печке уголь и собралась уже выйти из кабинета, как хозяин остановил ее:
— Постой, Гаянэ! У меня папиросы кончились. Набей гильзы.
— Я вчера целую коробку спрятала, — Гаянэ кивнула в сторону книжного шкафа, где Гоча устроил тайник для «запретных плодов».
— Пусто там! Гости ничего не оставили! — соврал Гоча, желая подольше задержать Гаянэ в комнате.
Ему было приятно присутствие этой красивой девушки. Он вполне невинно, как ему казалось, любовался ее юной прелестью. Правда, руки у Гаянэ от постоянных стирок красные, и кожа на них всегда сморщенная, будто ошпаренная, и, случалось, она приносила с собой из кухни запах перегорелого масла, но все-таки…
Это «все-таки» было границей, которую Гоча не преступал даже мысленно. Не к лицу это мужчине его возраста, отцу двух дочерей на выданье…
В последнее время Гоча стал жаловаться на сердце. «Пока поднимусь на третий этаж, три раза останавливаюсь, чтобы дух перевести!» — говорил он. Именно поэтому мадам Оленька резко ограничила дозу табака и спиртного в дневном рационе товарища министра: пять папирос и рюмка коньяку. Разумеется, Гоча этим не удовлетворялся. Он доверился Гаянэ и устроил в книжном шкафу маленький склад «запретных плодов». Потихоньку потягивал коньяк и жадно курил.
Самая незначительная тайна очень быстро сближает людей. Гаянэ гордилась оказанным ей доверием — приняла на себя роль хозяйки подпольного склада, хотя многозначительные взгляды и намеки Гочи порой пугали ее и настораживали.
Поведение Гочи не осталось незамеченным и мадам Оленькой. Один или два раза она перехватила взгляд, которым ее супруг следил за хлопотавшей в кабинете Гаянэ. «Что-то глазки у вас подозрительно блестят, мой друг», — подумала мадам Оленька. В самом деле, если бы не этот блеск в глазах мужа, она бы и не заметила, как худенькая девчушка за каких-то два года преврати-лась в девушку на выданье и так налилась, что платье на крутых бедрах вот-вот треснет по швам.
«Ишь как разнесло ее, негодницу», — обозлилась мадам Оленька, и с того дня сама потеряла покой и Гаянэ донимала придирками. Она словом не обмолвилась о своей ревности, но избавиться от нее уже не смогла. С той поры как Гоча Калмахелидзе стал большим человеком, у Оленьки объявилась тысяча забот. Супругу товарища министра часто приглашали на благотворительные спектакли, просили быть хозяйкой на лотереях-аллегри, ей иногда приходилось целыми днями разъезжать по городу. Мадам Оленька с большим удовольствием занималась всеми этими делами. Министерский экипаж в последнее время целиком был к услугам мадам Оленьки. Ведь светская женщина, к тому же занятая общественной деятельностью, должна поспеть всюду, чтобы создать впечатление, что без нее ни в каком деле обойтись невозможно.
Вот, к примеру, один листок записной книжки мадам Оленьки: «14 апреля. В понедельник, в одиннадцать часов, заседание комитета помощи семьям погибших воинов. Вечером — попросить фабриканта Адельханова пожертвовать какую-нибудь безделушку для аукциона.
Вторник. Раздача подарков инвалидам войны в госпитале, прием в германском посольстве.
Среда. Выборы председательницы женского благотворительного общества в грузинском клубе. После обеда — осмотр бараков для беженцев на Мадатовском острове.
В четверг утром — драматический кружок. Пятница — раздать ученикам старших классов кружки для сбора пожертвований (проследить, чтоб Кетино сидела дома)…»
По субботам и воскресеньям Оленька принимала у себя близких друзей, общественных деятелей, сотрудников министерства… Приемы эти проходили по раз и навсегда заведенному порядку: преферанс, ужин и бесконечные споры и дискуссии о внешней политике «независимой» Грузии, о последнем меморандуме Гегечкори в Лиге наций, о гражданской войне в России, о наглых турецких генералах, которые самым бесстыдным образом перекраивали по своему усмотрению границы Грузии.
«Ангел-хранитель наш идет!» — говорили инвалиды, когда в затхлой, госпитальной палате появлялась стройная, красивая, нарядно одетая мадам Оленька с волосами, чуть посеребренными сединой. Она скользила по тесному проходу, шелестя юбками, не глядя, раздавала тощие пакеты и исчезала так же быстро, как и появлялась.
О, как любила мадам Оленька вручать подарки и пожертвования! Правда, зачастую она сама не знала, что лежит в пакетах. Однажды второпях перепутала и раздала инвалидам женские поношенные кофты и чулки. Но это, конечно, мелочь. Мадам Оленька преследовала одну-единственную цель: чтобы при раздаче подарков присутствовало как можно больше народу и чтобы слава о ней пошла по всему городу — ну что за беззаветная общественная деятельница наша мадам Калмахелидзе!
Оленька знала и умела все понемногу: играла на рояле, пела, болтала по-французски, вязала, вышивала гладью. Во время мировой войны, когда Гоча сидел в метехской тюрьме, она окончила бухгалтерские курсы и служила в акцизном управлении. Однако свое истинное призвание мадам Оленька обрела в грузинском клубе, когда ее в первый раз попросили быть хозяйкой лотереи-аллегри. В тот вечер она так дорого продала самую простую стеклянную вазу, что члены комиссии не уставали целовать ей ручки и на другой же день ввели в состав правления клуба. Никто не мог быстрее мадам Оленьки распространить дорогие билеты или собрать пожертвования.