Страница 51 из 83
С тоской глядит Манучар Угрехелидзе на идущие по улице машины. Вот прошла под окном его любимая самоходка, ее полосатый тент, еще не успевший выгореть на солнце, уже скрылся за углом, и следом загрохотал по брусчатке тяжелый дизельный трактор.
«Уходят! Ничего не поделаешь. Придется, видимо, до дна испить эту горькую чашу. Угнали, Манучар, твои любимые машины, а ты поищи на чердаке заржавленный серп и выходи с ним на свою жалкую ниву. Нечего попусту дорогие машины гонять. Кто мне это сказал? Кажется, Русико Камараули. Она в своем докладе райкому не поскупилась на черную краску. Ничего, дорогая Русико, черная краска недорого стоит. А помочь людям вовремя, видно, не каждый умеет».
Манучар, не глядя, нашарил на стене выключатель, погасил свет и подавленно вздохнул: «Эх, товарищ дежурный член правления, до чего ты дожил — от людей, прячешься, не хочешь, чтобы в такой час тебя видели».
И вдруг ему вспомнилось… Как давно это было. Он тогда еще только-только обосновался в Шираки.
Манучар возвращался из соседней деревни, где жила его замужняя дочь. Близилась полночь — самое глухое время в Ширакской степи. Черное, непроглядное небо прижалось к земле. Не звенят сожженные зноем колосья, не шуршат придорожные травы, лишь изредка в жнивье бормочет спросонья перепел да тяжко вздыхают уставшие буйволы.
В овражке у небольшого костра сидят молодые плугари и слушают сказку.
…А живет та змея в темном лесу и только по ночам, когда люди крепко спят, она, проклятая, выносит из своего гнезда волшебный камень. Он маленький, с голубиное яйцо. Почти до рассвета играет с камнем — то подбросит его выше самого высокого дуба и молнией взовьется за ним, то часами катает по лужайке, а камень сияет под луной, словно сам только что откололся от нее. Змея так увлекается игрой, что в это время смелый человек может подкрасться к ней и завладеть камнем. А тогда что ни пожелаешь — все сбудется, все свершится…
Давно умолк рассказчик, но плугари все еще молча глядят на огонь. Жаль им расстаться с такой сказкой.
— Эх, мне бы тот волшебный камень, — сказал молодой парень, доставая из горячей золы печеную тыкву.
— А что бы ты пожелал тогда? — посмеиваясь, спросил рассказчик.
— А что еще нашему брату желать? Нам бы столько буйволов и плугов, чтобы распахать и засеять всю Ширакскую степь от края до края…
Вспомнил Манучар ночной разговор у костра, покачал головой — тысячи железных буйволов бороздят нашу степь. Добыли мы тот волшебный камень, вот он, в наших руках. Да руки подчас не то делают. С такими машинами только паши и коси. Все наши амбары можно пшеницей засыпать.
На улице стало тихо. Не зажигая света, Манучар подошел к телефону и крутанул ручку.
— Тамрико, дай-ка мне нашего председателя.
Вскоре в трубке послышался бодрый голос Кривого Мито:
— Я тебя слушаю, Манучар. — Видимо, Тамрико успела сказать председателю, что его вызывает дежурный из конторы.
— Я тебя не разбудил?
— Что ты, Манучар, разве время сейчас спать!
— Тогда скажи мне, Мито, для чего живет на свете человек?
В трубке послышался сдержанный смешок.
— Так сразу, среди ночи, мне, пожалуй, нелегко ответить на этот вечный вопрос, — как всегда быстро, без промедления сказал Кривой Мито.
Зная характер Манучара, он не удивился этому довольно странному и к тому же в неурочный час заданному вопросу. Старый Манучар Угрехелидзе и не такое иногда загибает. Недавно взял слово на правлении и, не моргнув глазом, пустил в Мито отравленную стрелу. Предлагаю, говорит, добавить в устав артели новый пункт. Прошу записать в протокол: «Председатель, снятый за развал работы в одной артели, не может быть избранным в другой». Все посмотрели на Мито и рассмеялись. «Ничего, дорогой Манучар, за мной не пропадет, сочтемся».
— А все-таки! — сказал Манучар.
— Ну что ж… Если тебе так не терпится, дай вспомнить. Кажется, об этом хорошо сказал Илья Чавчавадзе: «Человек живет на земле для того, чтобы взрастить два зерна там, где прежде всходило только одно зерно».
— Как ты сказал? Я не расслышал, — схитрил Манучар, которому почему-то захотелось, чтобы председатель повторил мудрые слова великого поэта.
— Взрастит два зерна там, где прежде всходило только одно зерно, — отчеканил Кривой Мито.
— Господи, какой страшный приговор.
— Приговор? Кому приговор? — растерялся председатель.
— Нам с тобой, дорогой. Получается, что мы зря живем на свете, только небо коптим. Если по правде сказать, мы с тобой, товарищ председатель, и за одним зерном как следует не присмотрели. А ты говоришь — два.
— Правильно, правильно, Манучар. Плохо работаем. Но можешь мне верить — жизни не пожалею, чтобы вернуть нашему колхозу доброе имя.
— Жизни, — усмехнулся Манучар, — ну что ж! Это немалая цена.
— Да, да, жизни, — решительно подтвердил Кривой Мито. Он думал, что Манучара можно успокоить сейчас такими вот громкими словами, заверениями, клятвами.
— Посмотрим, — сказал Манучар и повесил трубку. Кривой Мито все еще стоял у стола с посеревшим лицом, сжимая затекшей рукой телефонную трубку. Нелегко дался ему этот неожиданный экзамен. Для чего живет на свете человек? Смотри, какие задачки задает мне Манучар Угрехелидзе!
Мито положил трубку, снял рубаху, вытер вспотевшую шею и пошел в спальню. В постели лежала женщина. Она была до пояса прикрыта скомканной простыней. Заслышав шаги, женщина натянула простыню до подбородка и закрыла глаза.
— Спишь? — спросил Мито.
— Какое там сплю. Чуть со страха не умерла. Я, дура, почему-то решила, что это он позвонил, — сказала женщина и посмотрела на Мито такими покорными, жалкими глазами, что тот поморщился и сразу отвернулся, чтобы не видеть того, чего не хотел видеть. Эта беззаветная покорность придавала отношениям мужчины и женщины оттенок настоящей любви, а такая любовь никак не входила в расчеты Кривого Мито.
Он присел на кровать и некоторое время молча курил. Потом лег рядом с женщиной. Она хотела прикрыть его простыней, но Мито удержал ее руку и рассмеялся:
— Глупая, чего ради он ко мне позвонит.
— Мне кажется, что он нас уже подозревает. Только почему-то молчит, чего-то ждет, — сказала женщина, а про себя подумала: «Если опять скажет, — ну тогда давай на время прервем наши встречи, — значит, плохи мои дела».
— Думаешь, подозревает? Ну тогда давай на время прервем наши встречи, — сказал Кривой Мито.
Женщина побледнела.
— Ты не любишь меня больше, Мито!
— Жарко, не обнимай.
— И это твой ответ…
— Устал я ежедневно объясняться тебе в любви. Дай мне поспать немного. У меня миллион всяких дел. Ты же слышала.
Женщина ничего не сказала. Только всхлипнула и уткнулась лицом в подушку, но Мито даже не шелохнулся.
Неужели уснул?
Молодая буйволица Назиброла принесла буйволенка. Первенец дался ей нелегко. Гогола с утра до поздней ночи возилась с Назибролой.
На ферме уже кричали петухи, когда Гогола сбегала к источнику, умылась, переоделась и пошла домой. Ночь была безлунная. Девушка пробежала темный проулок единым духом. С триалетских пастбищ шли отары, а Гогола до смерти боялась ширакских волкодавов. Вдруг попадется навстречу, куда денешься? Такая овчарка человека с коня стаскивает.
Добежав до своих ворот, Гогола услышала стук топора. Девушка обрадовалась: верно, дома гости и отец рубит дрова. Прямо удивительно, как в семье Угрехелидзе любят принимать гостей. Даже в самое трудное время в доме Манучара не переводилось вино и белая мука для хачапури.
Гогола отворила калитку и испуганно остановилась. Ни одно окно в доме не светилось. И только топор все так же неистово боролся во тьме с чем-то невидимым — чах-чах-чах. Гогола хлопнула калиткой. Топор тотчас же умолк, и кто-то в глубине двора устало вздохнул.
«Отец», — по вздоху узнала Гогола. Она почему-то на цыпочках подошла к марани и увидела: старик рубил свою любимую липу. В темноте белела глубокая зарубка на стволе дерева.