Страница 31 из 83
Но когда она перепрыгивала через изгородь, сломался подгнивший кол, и девушка упала навзничь.
Утром поставили виселицу на дотлевающем пожарище. Только на третий день матери разрешили похоронить Марию.
…Восемнадцатого сентября рота морской пехоты, в рядах которой находился тогда Ладо Вашаломидзе, первой ворвалась в село Передоль.
На безымянной высоте
Есть ли на свете что-нибудь более прекрасное,
чем мужество храбреца, попавшего в беду?
Были ранние сумерки, когда в Марьиной роще, за Голубым лиманом, перед Ладо Вашаломидзе открылись двери блиндажа генерала Леселидзе.
Генерал был один.
Ладо начал уверенно рапортовать и вдруг испугался собственного голоса: от волнения он звучал чересчур гулко и раскатисто. Вашаломидзе смутился.
— Давай, давай, братец, не робей! Эти стены и не такое выдержат, — подбодрил его генерал, шагнув ему навстречу.
Новенькие сапоги командующего невыносимо скрипели. Видимо, его раздражали эти рулады. На ходу он несколько раз притопнул сперва одной, потом другой ногой, как бы желая раздавить скрипящего чертенка.
— Ты имеретин? — спросил Леселидзе.
— Так точно, товарищ генерал!
— Говорят, имеретины бывают или очень рассудительны, или очень вспыльчивы. А ты каков, брат?
— Когда как лучше для дела, товарищ генерал.
— Ты прав. Война расчет любит, — одобрительно сказал командующий, взглянув ему в глаза.
Молодой полководец казался старше своих лет из-за строгого, даже несколько сурового выражения лица. Но когда он говорил, в его глазах временами вспыхивал смех, будто он неожиданно вспоминал что-то хорошее.
Был он крепко скроен, коренаст. Высокий, умный лоб уже слегка избороздили морщины.
— Родители у тебя есть?
— Есть, товарищ генерал.
— Жена, дети?
— Я холост.
— Что ж, значит, не любят тебя девушки, парень?
— Нет, товарищ генерал, в этом мать моя виновата, — ответил Вашаломидзе.
— А что же она?
— «Хочу, говорит, для своего единственного сына лучшую невесту на свете». Вот я и состарился холостым.
Командующий нахмурил брови. Вашаломидзе не понял, раздосадовало ли генерала его многословие или эта внезапная тень набежала от какой-то неприятной мысли.
— Так ты, значит, один у матери? — сказал Леселидзе и, немного помолчав, подвел разведчика к занавешенной карте.
— Ты карту хорошо знаешь?
— Знаю, товарищ генерал.
Командующий отдернул занавеску. На карте в разных местах теснились синие и красные кружки. Тонким, как газырь, пальцем генерал указал на одно не обведенное карандашом место.
Это была поросшая кустарником безымянная высотка, какие нередко встречаются на юге Таманского полуострова.
— А знаешь, что здесь засел вражеский корректировщик?
— Знаю, товарищ генерал.
— Много вреда он нам причиняет.
— И это знаю, товарищ генерал.
— Ты, я вижу, вроде Кодской Нины, знаменитой гадалки, все знаешь! — усмехнулся генерал и снова поглядел ему в глаза. — Но одного ты не знаешь, Вашаломидзе… Пробовали мы этого корректировщика выковырнуть артиллерийским огнем… Потом два раза посылали людей — не дошли до пригорка.
— Так ведь не каждый же кувшин разбивается у реки, товарищ генерал.
Генерал окинул Вашаломидзе быстрым взглядом, потом улыбнулся и сказал:
— Ну, раз так, угощу я тебя нашим гурийским вином. — Он достал с полки кувшин, наполнил стакан темно-красным вином и подал Вашаломидзе.
— За ваше здоровье, — сказал Ладо и осушил стакан.
— Ну что? Хороша гурийская «изабелла»?
— Каким-то лекарством отдает, товарищ генерал. Леселидзе рассмеялся:
— Что же ты ее бранишь, братец! Я ведь денег с тебя не прошу.
Ему все больше нравился этот прямой и храбрый человек.
— Вот кончится война, приеду к тебе в Имеретию, и тогда посмотрим, каким ты угостишь меня вином.
— Пусть врагу не поздоровится от встречи с вами, товарищ генерал, а к нам добро пожаловать!
— Ну, задание тебе известно. Товарищей подбери сам. Главное — снять корректировщика и удержать высотку до начала нашей атаки. Хорошо бы сегодня ночью. Успеете подготовиться?
— Успеть-то успеем, но лучше утром пойти, товарищ генерал. Ночью фашисты пугливы, их так просто не возьмешь.
— Понятно, товарищ Вашаломидзе, — одобрил генерал. — Действуйте.
Выйдя из блиндажа, Вашаломидзе услышал его голос. Генерал кричал кому-то в темноту:
— Принеси мне другие сапоги! Извел меня этот проклятый скрип.
Поздней ночью группу Вашаломидзе на штабной машине доставили к переднему краю.
Когда погиб Чвениа и Вашаломидзе, раненный в бедро, остался на безымянной высоте один, он понял, что дело плохо. До этой минуты он видел только опасность смерти. Но, может, потому, что крохотная надежда на спасение продолжала делать еще свое доброе дело, на душе у него было спокойно. А может быть, в пылу боя у него не было времени пожалеть об уходящей жизни.
Отчего же теперь он потерял спокойствие? Молчание немцев показалось ему недобрым знаком. Почему они затихли именно сейчас, когда с пригорка слышен только один его автомат? Что они замышляют? Не собираются ли захватить его живым?
Вашаломидзе содрогнулся при этой мысли. «Что же будет, когда наши овладеют этой высотой? Они найдут моих товарищей… Вот, широко раскинув руки, спокойно лежит Гино Бритаев. Он и слова сказать не успел, скошенный пулеметной очередью. Вот висит над обрывом бездыханный Цагарели. А там, на дне пересохшего оросительного канала, умирает, а может уже и умер, тихий человек Чвениа. Их всех найдут… Только его, Ладо Вашаломидзе, нигде не окажется ни живого, ни мертвого. Что скажут товарищи? Решат, что нестоящий он солдат».
И тут в первый раз за многие часы неравного боя на высоте его охватил страх. Он поспешно зарядил автомат, положил рядом с собой запасные обоймы и немного успокоился — руки еще повиновались ему.
Много крови потерял Ладо, пока сумел перевязать себе рану. У него часто кружилась голова. Было мгновение, когда ему показалось, что немцы снова пошли в атаку. Он выпустил почти всю обойму. Непероносимая боль свела судорогой все его тело. В эту минуту Ладо чуть было не потерял сознания и только напряжением воли удержался на грани мрака и света. Вскоре все окружающее опять обрело четкость очертаний, и Вашаломидзе понял, что ошибся и стреляет по валявшимся на пригорке убитым немцам. Ему просто померещилось, что они ползут вверх по склону. Понял он и то, что теперь ни в коем случае нельзя торопиться, что ему надо лежать, сберегая силы. Он здесь один, и, кроме него, некому удержать высоту. Теперь вся его жизнь была в одном стремлении: только бы сохранить ясность мысли! Ничто здесь не должно совершаться помимо его воли.
…Рана вызвала жажду. Нёбо горело, как будто не язык был у него во рту, а раскаленный железный брусок. Ладо прижимал растрескавшиеся, распухшие губы к земле, жадно лизал осыпавшиеся в окоп комья, надеясь хоть немного освежить пересохший рот. Неужели земля так скоро впитала воду, вылившуюся из простреленного термоса? Он не мог найти даже следа влаги. Вывернутые глинистые комья были горячи, как уголь в жаровне.
В десяти шагах от него лежал убитый вражеский корректировщик. Ладо дал себе слово не смотреть в ту сторону, но какая-то неодолимая сила толкала его. Он пожирал глазами флягу, висевшую на поясе корректировщика. Из горлышка ее сочилась вода. Цепочка частых прозрачных капель беспрестанно покачивала стебельки травы.
Эти капли все время беспокоили раненого. «Вытечет, все вытечет», — стучало у него в висках, и руки нетерпеливо скребли землю. До фляги было всего десять шагов, но раненый знал: ему надо лежать неподвижно, чтобы сохранить остаток сил.
Вдруг он вспомнил Чвениа. «Как верно сказал Голиков: «Человек не рождается ни трусом, ни героем. Даже сталь и та нуждается в закалке огнем». Кто бы мог подумать, что этот робкий, застенчивый человек, не дрогнув сердцем, пойдет навстречу смерти!