Страница 2 из 83
И еще вот о чем я хочу сказать: начиная с зеленой юности я живу, как солдат в окопе. А в окопе чаще всего приходится смотреть только вперед, и у меня пока не было времени оглянуться, подумать о прожитом, окинуть умудренным взглядом пройденные пути-дороги.
Да и то надо учесть, что жизнь в окопе имеет, как я сейчас понял, не только свои преимущества, но, к сожалению, и некоторые минусы. Солдат из окопа не все видит и не всегда знает, что происходит за пределами обозримого. Может, это в какой-то мере и помешало художникам моего поколения разобраться во всей сложности мира сего. Я не говорю это за всех, может, кто и думает, что разобрался, — я говорю только за себя: нет, не разобрался до конца. Я еще солдат в окопе.
Говорят, писателем рождаются. Иногда, мне кажется, что это правда. А иногда кажется: когда ты молод — ты один из богов, ибо ты участвуешь в сотворении мира, и видения той прекрасной поры никогда не увядают в твоем сердце, и гибнут они только вместе с тобой. Это не значит, конечно, что в твоем первоначальном видении ничего не изменяется с течением времени — любознательность человека не имеет предела, а душа человека, как безграничный океан, к ней устремляются и капля утренней росы, и малый безымянный ручеек, и великий Енисей… Но впечатления юности, как первая любовь, — они не забываются, и не будет наказания страшнее, если судьба лишит тебя памяти о них: они всегда с тобой в твоем трудном походе, они не позволят тебе заснуть на коротком привале, они не позволят тебе предаться самодовольному покою в часы успеха, они вольют в твое сердце новые силы в минуты слабости и отчаяния, они зорко следят за твоим оружием, чтобы оно не покрылось ржавчиной, они спасут тебя от зазнайства и не позволят тебе помыслить, что ты уже на том берегу, где венчают лавровыми венками.
Строгий и беспристрастный судья — завтрашний день — сам решит, кому быть на том берегу, кому остаться на этом. А пока ты должен терпеливо трудиться на этом берегу той великой и нескончаемой реки, имя которой Время.
Когда я вспоминаю о молодых своих годах, то раньше всех возникает в памяти моей первый комсомолец Бичоиа Пурцхванидзе, человек с чистым сердцем рыцаря, встречи и беседы с которым еще в далеких двадцатых годах дали направление всей моей жизни. И, конечно, свой автобиографический рассказ я не могу не начать с воспоминаний о нем.
В каждом городе есть свои любимые и нелюбимые месяцы года. Мы, кутаисцы, например, не любим март. И не без основания: никакой месяц не приводит в наш город столько серых, скучных дождей, и в ни какое время года не бывает на немощеных наших улицах столько жидкой грязи, глубокие мартовские лужи иногда по неделям не просыхают, и находчивые уличные мальчишки предлагают щеголеватым великовозрастным гимназистам напрокат надежные, осиновые ходули, — иначе на другую сторону не переберешься. Плата же за такую услугу известная: щепотка табака или несколько серных спичек.
Обычно ветер в Кутаиси, как и в других порядочных городах дует с какого-то одного определенного румба, но в марте он будто с цепи срывается, — и никак не угадаешь, с какой стороны он сейчас на тебя налетит. Только ты к нему спиной повернулся, а он уже перебежал тебе дорогу и пригоршнями кидает в лицо грязные холодные брызги, мокрые обрывки избирательных воззваний и грозных комендантских приказов. Нам, мужикам, еще ничего, но бедным девушкам двух рук не хватает, чтобы удержать подолы своих платьев.
В такую погоду над Горой — это давнее название нашего заречного района — с утра до вечера низко стоят тяжелые, черные тучи, и от них на землю падает такой сумрак, что только по часам можно определить, какое сейчас время дня: раннее утро или, допустим, полдень. А часы на нашей улице имел только один человек — кондуктор пассажирского поезда Бахва Дондуа. Это были большие чугунные часы — они у него лежали в левом нагрудном кармане форменной тужурки, и потому тот карман свисал у Дондуа до самого живота, будто в нем лежал большой булыжник. Но кондуктор не каждый день бывал дома, и мы из-за этого проклятого марта с его черными тучами и поганым ветром нередко опаздывали в школу, не зная, какое нынче время на нашей Горе. Да и не только мы — старые опытные петухи терялись в марте и кричали всегда невпопад. В марте на них положиться никак нельзя было. Бывали дни, когда с утра до вечера стояла вот такая серая муть и только по голодному желудку мы догадывались, что время все-таки течет… Вот в один из таких мартовских дней 1921 года кутаисские меньшевики бежали из города. Они пытались прихватить с собой все, что можно было вывезти. На провиантских складах города, на товарной станции Кутаиси накопилось много всякого добра, свезенного со всей Восточной Грузии: сахар, рис, мука, рулоны сукна и шерсти, военное обмундирование и обувь… А в подвалах городского банка хранилась доставленная из столицы государственная казна — золото, серебро и драгоценные камни.
В первые дни марта меньшевистские гвардейцы еще не очень торопились с вывозом всего этого имущества из Кутаиси — они пока надеялись, что наступающую Красную Армию удастся задержать на Сурамском перевале.
Но вскоре стало известно, что большевистские отряды, идущие с северо-запада, прорвались на Сухумском фронте, заняли станцию Квалони и вот-вот отрежут дорогу на Батуми. Вот тогда и забегали гвардейцы… Первым делом они стали сколачивать обозы. Все, что имело колеса — все арбы, дрожки, линейки и даже ручные тачки, — подлежало мобилизации. А мы на Горе пока ничего не знали и спокойно отправились с братом на кирпичный завод, Там мы доверху нагрузили арбу кирпичом и по крутому каменистому спуску, с трудом удерживая взмокших быков, выехали к Красному мосту.
Уже полгода я и мой брат Валико работали на кирпичном заводике Ермиле Цкепладзе. По утрам мы, как и прежде, ходили в гимназию, хотя в то смутное время никто особенно не заботился о нашей учебе — учителям было не до этого, а нам тем более. Иногда по целым неделям мы не слышали голоса учителей. Порой, прямо с утра, а чаще после обеда и до самого вечера, мы возили воду на Ермилевский заводик или же развозили кирпичи заказчикам. Если же для арбы дела не было, Ермиле ставил нас к обжигательной печи. Мы таскали уже готовый кирпич наверх, по шатким скользким лестницам. За тысячу кирпичей Ермиле давал полмиллиона рублей — по тем временам деньги немалые. На них можно было купить поджаренную на каком-то вонючем масле кукурузную лепешку, конечно, если найдешь, где она продается. Работа, как говорится, для акробатов и канатоходцев, но нам, мальчикам, выросшим на берегах Риони ловкости и смелости не надо было занимать на стороне. И мы самозабвенно состязались друг с другом — вверх и вниз, и снова вверх с дюжиной прижатых к животу кирпичей. Мы не давали кирпичу остывать — будешь ждать, пока он остынет, перехватят у тебя работу…
Работали мы без «козы» и без рукавиц — и потому кожа на ладонях, на животе вокруг пупка всегда была обожжена до красноты.
В последнее время Ермиле расплачивался с нами за работу не меньшевистскими бонами, а плитками подсолнечного жмыха. И вот за эту самую малосъедобную макуху наши ребята готовы были не только что в неостывшую печь полезть, а в кипящую смолу прыгнуть, лишь бы принести голодной семье кусок жмыха. Нам было тогда по пятнадцать-шестнадцать лет, а в этом возрасте такие и тяготы нипочем — мы, как говорят у нас на Горе, «наступали на собственные кишки».
…У Красного моста нам преградил дорогу гвардеец в желтом, как яичный желток, бушлате. Без лишних слов он велел мне разгрузить арбу, а поскольку я замешкался, сам подошел к арбе, выпряг волов и, приподняв дышло, с грохотом вывалил кирпичи на мостовую. После этого он снова загнал быков в ярмо и объявил нам, что арба мобилизована и мы должны следовать за ним.
В Кутаиси все, от мала до велика, знали: когда уж тебе сказали «мобилизован» — молчи и повинуйся. Значит, не повезло.
И мы, не прекословя, повернули арбу.
Железнодорожный мост на реке Риони был поврежден, и потому все грузы из Кутаиси направлялись гужевым транспортом в Самтредиа, а оттуда то и дело отходили товарные поезда на Батуми, где у причалов уже стояли под парами корабли «союзников».