Треугольник

Вскоре тропинку полностью закрыли кустарники и высокая трава. И Мартирос шел уже без всякой дороги. Он шел, в нем было одно только удивительное желание — идти, идти именно здесь, идти, идти, толкать, рассекать этот теплый воздух, идти, если даже сама дорога против тебя. Идти против себя, быть может, на собственную погибель, но идти, идти не останавливаясь, идти наперекор дороге, наперекор усталым исцарапанным ногам, наперекор всему идти. Необъяснимая сила несла Мартироса и сотрясала его тщедушное тело, необъяснимая, неодолимая и крепкая, как этот сухой колючий кустарник, и как этот кустарник, как он — необходимая в жизни, иначе почему бы Мартирос шел именно этой дорогой, иначе зачем бы рос этот колючий кустарник?

Из-под ног выпрыгивали кузнечики, какие-то фантастически большие, с мощными разноцветными крыльями… И Мартиросу сделалось легко, и легкой показалась жизнь, все в ней было для тебя, все за тебя, все такое нужное, необходимое — и жить, оказывается, было просто и естественно, и кому какое дело, что ты ешь, во что одет и как выглядишь, все живут как могут, и ты среди них… И Мартирос вскричал не выдержав: «Молодец, жизнь!»

Неожиданно равнина кончилась, разверзлась земля, впереди открылось ущелье, по ту сторону ущелья множество гор друг на дружку наползали.

Среди этих гор — словно с неба упала или словно из-под земли выросла, а может, вдруг здешний воздух и ароматы, здешние голоса и оттенки, обретя плоть, реализовались в… — впереди обозначилась армянская деревня, вся такая ухоженная, вся такая правильная, не деревня, а образец деревни. Типичный образец армянской деревни: с хворостяными изгородями, каменными домами, с обязательной чистой и скромной речушкой, с церковью, с отарой, рассыпавшейся по склону горы, с курящимися дымками… Как же так? Мартирос столько шагал-вышагивал, казалось, давно уже осталась позади Армения… и потом не удивительно разве — при таком бездорожье, в такие смутные времена на свете сохранилась армянская деревня и стояла себе как ни в чем не бывало. И трудно было уже представить, что где-то существует иная земля и есть другие города и деревни…

Мартирос разглядел среди камней узенькую тропку, ведущую в деревню, и стал спускаться по ней. Мирно курились дымки, откуда-то доносился звук доола и смешивался с этими маленькими кучерявыми дымками.

В селе Мартиросу попались два мальчугана и проводили его к дому, где звучал доол. Этот дом находился в центре деревни, танцевальная мелодия была словно сердцем ее, ее дыханием…

Шла свадьба… Ничего более неожиданного для Мартироса не могло быть. Словно эта деревня и эти люди были придуманы для одного мига. Словно все это происходит за пределами мира, живет само по себе, первозданное-первозданное. И радость всех переполняет, жених с невестой сидят рядышком — два ребенка, два огонька на золотом фоне, смотрят во все глаза на Мартироса. И старец, с белой бородой, в белых одеждах, подносит Мартиросу полный рог вина. Пустой желудок Мартироса согрелся, словно его жаром окатило, и голова закружилась, и все стало сплошным золотым свечением.

И Мартирос еще острее почувствовал невозможность, немыслимость этой деревушки. Откуда она тут взялась, что это? Кругом темно, кругом мрак, кругом ложь и насилие. Все лгут друг другу, убивают, темные страсти обуревают людей, человек боится себе подобного, человек забыл бога и не любит больше ближнего.

Сейчас господствует глупость, иначе не мог объяснить себе Мартирос сегодняшнее положение: только глупость порождает ложь, зло, насилие и алчность, и ведь все во вред себе делает… потому что богатство, приобретенное таким способом, улетучивается быстро, такая власть обязательно свергается и сегодняшняя дружба оборачивается предательством и изменой…

И только большая любовь имеет смысл и по-настоящему полезна, потому что любовь — это естество… любовь — это жизнь, любовь — это правда.

Люди оглядываются кругом, дороги не имеют конца и начала, исходной точки и конечного прибежища, есть только безумная, безнравственная и бессмысленная толчея. И эта деревня есть основа, точка отсчета, от которой должны ответвляться дороги, уходить, петлять по всему миру, теряться, блуждать — потом они снова сойдутся в этой точке. Эта деревня — начало. Начало возникает просто, посредством союза двух людей. Один человек любит другого, а дальше сами собой возникают следующие связи — человек любит своего ребенка, своего отца, свою мать, своего соседа, дальнего родственника, другую нацию, весь мир… Этот первый союз двух людей наивен, гениален и велик… Эти два человека — основа материи, они — истина, они — мудрость, они — все. Если нарушится этот самый простой, самый первый союз — на свете нигде не останется любви.

«Господь оставил на армянской земле эту первозданную деревню, от которой вновь должна продолжиться жизнь, и раз так — справедливость и разум возьмут верх непременно…» — размышлял Мартирос.

По дороге стали показываться редкие деревья, и природа вроде бы стала пышнее, но сама дорога была непривлекательна, внушала страх и вселяла тревогу…

Оставленная позади деревушка стала предметом размышлений Мартироса, как евангелие и жизнь Христа. И только закинутый за спину хурджин напоминал о материальности деревни…

Мартирос то и дело поворачивал голову и вдыхал славные запахи, идущие из хурджина, которые значили для него больше, чем сама еда, в нем заключенная.

2

В эти смутные времена, когда человек не мог даже самого себя защитить, когда всяческая сила внушала уважение, от Киликии до Босфора, от Средиземного моря до большой Армении действовала шайка Юнуса. Как неугомонный светлячок, возникала она то там, то тут. Впрочем, как можно сравнивать с невинным жучком этот восточный дикий отряд, который никому не подчинялся, не признавал ни государства, ни царя и среди этой мировой неразберихи вдруг как ястреб хищно налетал на беззащитные села и деревни и забирал самых красивых девушек для продажи во все гаремы Востока. И персы, и арабы, и татары, и турки, и прочие кочующие племена старались не задеть, не обидеть Юнуса. Всем им Юнус был нужен, девушки, которых он поставлял, становились украшением их гаремов. Их было шестеро, молодчиков Юнуса, но в них текла смешанная кровь двенадцати народностей. Они передвигались вольно и быстро, на коня садились приплясывая, пищу ели, заходясь от восторга, они так поджигали дома, так бросали горящую паклю, как только художник бросает мазки на холст. Они могли в минуту изменить курс, свернуть с полдороги, словно и цели у них никакой такой не было. Но они все время находились в движении. Они жили в движении, в диких гортанных выкриках, в гиканье-улюлюканье, жили, наслаждаясь своей варварской прекрасной жизнью…

В маленьком селе Чучу все было так спокойно, что, казалось, был слышен сам воздух. И вдруг вдали взорвался крик и стал постепенно усиливаться, приближаясь.

Жители Чучу на секунду окаменели, каждый на своем месте, выжидая, словно желая еще раз проверить себя и удостовериться в надвигающейся беде, надо было что-то решать, хотя что они уже могли сделать? Потом заработала некая более сильная пружина, которая разом подняла их на ноги, подтолкнула — и они бросились врассыпную. Кто в дом забрался и заперся изнутри, кто на кровле притаился, кто скользнул в погреб, кто-то пустился бежать по тропинке в горы. А у одного страх оказался настолько велик, что обернулся радостью, и несчастный побежал в ликованье навстречу выстрелам и голосам. Все сразу смешалось, и жизнь вдруг уместилась в двух чувствах — страхе и тревоге. Основной заботой были красивые девушки, потому что знали — идет Юнус, и другой цели у него нет. Все в смятении прятали-укрывали своих дочерей, сестер, жен.

Режущий слух, вызывающий жуткую тоску вопль повис над селом и, усиливаясь-усиливаясь-усиливаясь, достиг кульминации, ворвался в село вместе с теми, кто исторгал этот вопль. Шесть всадников то двигались одной сплошной стеной, то смыкались в тесное плотное кольцо, потом снова растягивались, снова смыкались или вдруг от накала чувств начинали кружиться на месте и вокруг друг друга. Сейчас они двигались, вытянувшись длинной цепочкой, впереди черноволосый, смуглый, крепко сбитый Юнус — в одном ухе поблескивает серьга, рот окаймляют усы.