Страница 25 из 27
— Отсюда не подняться! Лучше обойдите! Разобьётесь!
Ломгула тоже заволновался, заметался по берегу, затявкал. И Бурда басом залаял.
Я махнул на Гелу рукой:
— Отстань! Раскричался, как моя бабка!
Только я собирался полезть наверх, как мои изношенные мокрые башмаки скользнули по камню. Я разулся и швырнул их на другой берег.
— Присмотрите, — говорю, — за этим!
Один башмак долетел до Гелы, а другой в воду угодил; Бурда его вытащил и хозяину отнёс.
Я пополз вверх по скале, опираясь на крошечные выступы и нашаривая руками щели. Джимшер помогал мне. Но повыше дело пошло ещё туже. Мне не хватало рук и ног, чтобы удержаться на отвесной стене. Справа над собой я заметил выступ — для начала надо было добраться до него.
Влез, навалился на него животом, подтянул коленки и наконец встал во весь рост. Я стоял всего метрах в пяти над рекой, но чувствовал себя победителем.
Хорошо, когда одолеешь трудности!
А за рекой с палкой в руках в окружении собак стоит Гела и молча смотрит на меня.
Я завидую вам, дорогие мои друзья. Вы стоите и смотрите на чудо. Хотел бы и я стоять рядом с вами и смотреть на себя!
Я опять повернулся к скале и посмотрел на нависающую надо мной стену.
Поблизости ни трещины, ни щели, ни уступа. Только высоко, метрах в пяти, надо мной какое-то дерево из скалы растёт с отсохшей верхушкой.
«Нужна верёвка!» — подумал я.
Я осторожно извлёк верёвку из рюкзака. Замахнуться тут нелегко, но надо попробовать. Если я закину её за тот ствол, подняться будет нетрудно.
Одной рукой я нашарил опору, другой замахнулся и метнул конец верёвки вверх.
В первый раз ничего не получилось — я чуть не свалился вниз от резкого движения.
Во второй раз мне повезло. Хотя до везения было ещё далеко. Верёвка повисла не на стволе, а на ветках дерева. Я попробовал — опора показалась мне достаточно надёжной. «Ничего, — решил я, — буду подниматься по скале, а за верёвку только держаться для страховки». Двинулся я в путь, перенёс руку повыше, повис на мгновение и… Треск-то я услышал, успел. А потом скала ринулась вниз, река вверх и всё перемешалось…
Ещё успел я увидеть плачущую мать, и бабушку со свечой в руке, и Лали, но тут я так грохнулся на берег, что всё исчезло…
ПУСТОЙ СПОР
Ну, вот и всё.
Бродил я, бродил то туда, то сюда, потом гонялся за своей горой-беглянкой, потом почти вскарабкался на отвесную скалу и вот теперь лежу на спине со свёрнутой шеей и считаю мух.
Боль немного прошла. Теперь болит приглушённо, но без этого же нельзя после падения. А шея неподвижна, и, если я пытаюсь пошевелить головой, каждый раз кажется, что мне её рубят тупым топором.
Джимшер лежит у окна. В нашей комнате четыре кровати и двое больных. Поскольку я лежу неподвижно, в распоряжении Джимшера все три остальные кровати, он живёт, как князь. Он пытался покорить вершину, позабыв о ссадине на ноге, но местные врачи, как только увидели его ссадину, возликовали: он должен лежать не меньше недели. А мне, по их мнению, и вовсе цены нет. Видно, здесь, в горной деревушке, врачи мечтают увидеть больного, как моя бабушка мечтает сейчас увидеть меня.
Джимшер лежит у окна и смотрит на горы.
А я думаю. Хорошо ещё, что боль не мешает мне думать.
Четыре мухи слетели с потолка. Одна ползёт по шнуру электропроводки, а другая села на лампочку.
Вот я и думаю: что же это случилось со мной? Неужели я вёл себя совсем-совсем глупо?
Кто знает? Вот тебе и задача — попробуй реши.
Учитель математики всегда говорил, что от Девдариани толку не будет. Учительница грузинского считала, что я способный, но ленюсь шевелить мозгами.
Учительница русского хвалила меня по-русски:
— Бездельник!
Если спросить мою бабушку, так мне цены нет, такого, как я, второго на целом свете не сыскать.
Лали… Вы, наверное, помните, какого мнения обо мне Лали.
Поди и разберись, у каждого своя голова на плечах.
А покорение вершины…
Эх, моя прекрасная вершина!..
Мухи слетели с потолка.
В комнату кто-то вошёл.
Я закрыл глаза.
По звуку шлёпанцев узнаю санитарку. Подойдёт, встанет надо мной и смотрит.
Я лежу с закрытыми глазами и всё-таки мне трудно удержаться от смеха. У неё нос такого размера, что если б в наших краях росли бы такие груши, к нам за саженцами было бы паломничество. А на этом увесистом носу сидит родинка величиной со сливу — другому человеку такого размера нос впору пришёлся бы. И это не всё — на носу растут волосы, которых безусому Филипе вполне на усы хватило бы.
Санитарка пошла назад к дверям и, судя по скрипу дверей, выглянула: ей пришлось изрядно открыть дверь, чтобы просунуть в неё свой нос. Нам с Джимшером вполне удалось бы в такую щель голову просунуть.
«Не смей входить! — сказала она кому-то. — И здесь тебе незачем оставаться. Мне и своих забот хватает».
Джимшер встал с кровати, сунул ноги в шлёпанцы и осторожно вышел из комнаты.
Остались я, моя побитая голова, свёрнутая шея и мухи на потолке. Признаться, от одиночества не страдаю.
У мух свои заботы. У головы свои боли, у шеи — свои. А я при этом без дела, без заботы, просто зритель.
«Так тебе и надо!» — не утерпела шея.
«Оставь меня в покое! — отозвалась голова. — И без того чуть мозги из черепа не брызнули».
«Об этом тебе нечего беспокоиться. Чего нет, того не потеряешь», — ехидничает шея.
«Я всё-таки голова, и не смей смеяться надо мной».
«Ты не голова, а горькая тыква. Такие только на кувшин годятся».
Я подумал, что голова возмутится и отбреет шею, но она смолчала, проглотила язык.
«Ну, что же ты молчишь, голова? Нечего сказать?»
«Что же это она, в самом-то деле? — думаю я. — Ведь не было случая, чтоб она не нашла выхода из положения».
«Да что уж там… — пробормотала голова. — Правду она говорит, эта шея. Хоть бей меня, а возразить нечего».
Я притих, как будто меня и вовсе тут нету. Смотрю на потолок и даже мух не считаю. Растерялся совсем…
Хорошо ещё, что друзья не перевелись на свете— Джимшер вернулся и встал надо мной.
Я уставился на него:
— Ну!.. Скажи что-нибудь.
Он, видно, думает, что меня боль донимает, и говорит осторожно:
— Там Гела пришёл.
— Зови его скорее!
— А санитарка?
— Она, наверное, спит. Ей и своих забот хватит.
Джимшер опять вышел и скоро вернулся вместе с Гелой.
— Здравствуй! — Он снял с головы бригадирову шапку и сел на стул возле кровати.
Я лежу на спине и не вижу его сбоку, когда он па стул сел.
— Здравствуй, Гела! — ответил я и попробовал слегка голову к нему повернуть, но боль так схватила меня за шею, что пришлось лежать неподвижно.
— Очень болит? — посочувствовал Гела.
— Ничего. Есть могу, — отозвался я, глядя в потолок, потому что даже скосить глаза на посетителя мне больно.
— Ешь, значит? — с довольным видом переспросил Гела. — Это хорошо.
— Ты мне вот что скажи: Ломгула у тебя? — спросил я мух, поскольку только они и были у меня перед глазами.
— Да, только он ничего не ест и молока не пьёт.
— Переживает… — вздохнул я.
— Да, скулит… Бурда его жалеет.
— Хорошая у тебя собака, — сказал я.
— Хорошая.
Джимшер лёг на свою кровать. Ему-то что: па всех трёх кроватях лежать может. Живёт, как князь. Ну и слава богу: хоть он меня не ругает.
МОРЕ СЛЁЗ
В этой маленькой больнице один-единственный врач. Он и главврач, и заведующий, и директор, и стоматолог, и акушёр, и всё на свете. Стоит только появиться в селе какой-нибудь болезни, как этот маленький, словно мальчик с пальчик, мужчина тут же львом набрасывается на неё.
Утром часов в одиннадцать, в двенадцать, а может быть, в час или в два — словом, когда ему заблагорассудится, он поднимает по тревоге весь персонал своей больницы и начинает схватку с болезнями.