Страница 20 из 115
— Германия ведь что говорит: «Не нужна нам ваша Москва, оставайтесь в ней сколько угодно, а мы займем себе Кавказ да оттуда в обнимку с турком и двинемся дальше. А тут Япония подойдет через Китай, мы и расцелуемся с ней в самой Индии». «Леменц», он хитрый, своего добьется… — глубокомысленно заключал Клементий. — Думаете, не добьется?
Потом поглядит на нас, ребят, и сокрушенно покачает головой:
— Говорят, деток малых на мыло перетапливает, зверь эдакий, а землю пеплом человеческим удобряет и цветы на ней сеет…
— А ну, заткнись! — гремит вдруг откуда-то голос Эзики. — Цыц у меня, Клементий Цетерадзе, чтоб глаза мои тебя не видели!
Народ медленно расходится, нехотя берется за работу. Я подаю знак Гогоне, чтобы она трогала быков. Тяжело, со скрипом ползет культиватор.
— Арестую болтуна, в тюрьме сгною! — свирепея, шумит Эзика. — Что ты знаешь про войну? Ты и не бывал на ней, нога у тебя с рожденья сломана… Какая повитуха такого на свет выволокла! Тьфу на нее!
Клементий поджимает плечи, прислоняет черенок мотыги к груди и разводит руками:
— Эзика, дорогой, о войне я, конечно, мало знаю, но земля слухом полнится. За что купил, за то и продаю. Сам понимаешь, тянет с людьми поделиться… Беда-то общая…
— Поделиться его тянет! Ты лучше закрой рот и зашей, чтоб ядом с людьми не делиться! А то я проучу тебя, сучье мясо!..
После таких угроз Клементий молча брал свою мотыгу, принимался усердно работать и, как бы Эзика ни бранил и ни честил его, молчал, точно воды в рот набрал.
Я же, наслушавшись невеселых разговоров, целыми днями ломал голову: что, если нас и вправду посадят в эшелон? Куда податься? На кого оставить быков?..
По ночам меня варили в котле, резали огромным ножом на квадратные куски, снова кидали в котел и варили.
А Клементий опять исчезал, через неделю объявлялся со свежими новостями и, когда поблизости не было Эзики или Бидзины, нашептывал что-то людям. Я ненавидел его, как гадюку. При одном взгляде на Клементия я весь покрывался гусиной кожей, как при ознобе. Я обходил его двор за версту.
Но Клементий не обошел нас. Он забрал у нас двухлетнюю нетель в обмен на пуд кукурузы. Потом пошел к матери Тухии, и доски, которые Капито заготовил для своего нового дома, тоже перекочевали во двор Клементия. За каждую доску он отсчитывал кукурузу по зернышку. Бедняге Капито осталось с десяток досок, которыми Тухия перекрыл убежище.
Весь август мы сидели только на кукурузе, взятой в обмен на нетель, — варили повидло из яблок или груш, заправляя его горстью муки. Иногда по утрам варили жиденькую кашу на сыворотке, оставшейся после закваски сыра.
Однажды утром мы сварили такую кашу, а головку сыра отложили на ужин.
Вечером, когда мы с мамой вернулись с работы, сыра на месте не оказалось.
Мать, недоумевая, бросилась к бабушке:
— Мама, где сыр?
— А куда ты его спрятала? — в свою очередь удивилась бабушка.
— Как всегда, на полку, под тарелкой.
— Не знаю, дочка! Я весь день с девочкой возилась.
— Чудеса…
— А где Заза? — спросил я и позвал: — Заза!
Никто не отозвался.
Я вышел во двор.
— Заза!
Зазы нигде не было.
Он явился поздно вечером. Тихонько прошмыгнул в дом и сразу ушел в угол подальше, куда почти не достигал свет очага.
— Где ты бродишь весь день? — спросил я.
— Играл! — беспечно ответил Заза. — Ух, устал как! — добавил он и только собрался растянуться на тахте, как я схватил его за ухо.
— А, может быть, ты знаешь?..
— Не знаю…
— Постой. — Я заглянул ему в глаза. — Выходит, ты знаешь, о чем я спрашиваю.
— Нет, не знаю.
— Тогда чего же ты не знаешь?
— Ничего не знаю. Меня целый день дома не было…
— Где сыр?
— Небось кошка съела!
— Ах, кошка! — Я отпустил его ухо.
— Кошка, — повторил ом. — Я видел, как она сидела на полке. Большая, рыжая. А потом во дворе… Я в нее камнем, Гогита…
— Ладно! — прервал я. — Хватит. Кошка так кошка.
— Такая большая, рыжая… Это не Гочи и не тети Эки… Верно, Клементиева была кошка.
— Перестань болтать! — оборвал я его. Я хотел заставить его поклясться именем отца, но не решился: вдруг он соврет.
На следующее утро я сказал маме, чтобы она не прятала сыр, а положила на прежнее место.
— Если только это он, — наказала перед уходом мама, — вздуй так, чтоб на всю жизнь запомнил.
— Ладно, мама, — сказал я и пошел к арбе.
Я запряг быков в ярмо, громко покрикивая на них, выехал за ворота, но, дойдя до дома Гочи, остановился. Там я привязал быков к пряслу, перелез через плетень и пошел назад. Обойдя кухню с задворок, я прислушался. Было тихо. Я заглянул в щель. Никого. Обошел дом. На веранде бабушка качала люльку. Я приоткрыл дверь на кухню — сыр лежал на месте. Но только я собрался уходить, как послышались чьи-то осторожные шаги. Я отскочил за дверь и замер. На пороге, почему-то пятясь задом, показался Заза. Он следил за бабушкой. Все время пятясь, он шагнул внутрь. Мяукнула кошка.
— Тшш! — зашипел Заза, видно, зажимая в ладонь кошачью морду. Было слышно, как она скреблась когтями о его рубашку.
Заза повернулся, зашвырнул кошку на полку, где стояла миска, схватил сыр, отломил кошке кусочек, а сам набил полный рот и выскочил вон. Я вышел из засады и увидел, как он скрылся за углом. Я пустился вдогонку. Обежал вокруг дома, заглянул в подпол, кинулся к воротам, потом к перелазу через забор. Обыскал весь двор, но его и след простыл.
Растерянно озираясь, я подошел к убежищу посреди двора; спустился на несколько ступенек и заглянул. Наши глаза встретились. Я только и сумел разглядеть в темноте глаза да белый сыр. Заза торопливо запихнул в рот большой кусок, разжевал и проглотил с трудом.
— А ну, вылезай!
Он опять откусил сыр, но с места не сдвинулся.
— Оглох, что ли? Вылезай, говорят!
Он запихал в рот остаток головки, давясь и вытягивая шею, протолкнул его в глотку и только тогда вылез из ямы. Я думал, что он пустится наутек и уж тут-то я схвачу его, но он покорно остановился передо мной.
Я задыхался от злости. Наверное, мне надо было что-то сказать, объяснить, поругать, но, когда я занес руку для удара, Заза опередил меня и сказал:
— На, бей…
Рука моя застыла, словно одеревенев.
— Бей! — повторил он.
— Не бить, а убить тебя надо! — закричал я и снова замахнулся, но его острые скулы были так обтянуты, что я не мог его ударить.
— Заза! — заорал я.
— Почему не бьешь? — спросил он и подвинулся ко мне.
Я не мог ударить. Не мог. Меня душили слезы.
— Убирайся! — закричал я.
— Никуда я не пойду.
— Что?!
— Вчера тоже я съел сыр.
— Ты?.. Ну почему, почему ты?.. — Я уронил руки и заплакал.
Глава двадцать вторая
ВЕРНЫЙ ПЕС
Летом работать стало еще труднее. Невыкорчеванные в прошлом году сорняки буйно пошли в рост и стали одолевать кукурузу.
Колчерукий председатель призвал колченогого Эзику — поднимай тревогу!
Гоча и Тухия целый день правили мотыги, а я стругал аробные шкворни. Культиватор я отвез в кузницу: Гига подтянул на нем разболтавшиеся винты и сменил разбитую щербатую лапу. Новая лапа была пригнана неважно, но я все равно предпочел ее старой.
В воскресенье рано утром я поставил в сумку кувшинчик с водой, положил пол-лепешки мчади, мама завернула в инжировый лист кусок сыра. Тут и Тухия подошел к нашей калитке, окликнул меня. И мы отправились в поле.
По пути к нам присоединился Гоча.
Гогона собиралась на чайные плантации, но я не надеялся один прополоть кукурузу и уговорил ее пойти с нами.
За Тухией плелась его голодная собачка Толия. Всю дорогу она не отрывала глаз от узелка с куском мчади, болтающегося на конце хозяйской мотыги. Когда прошли мимо дома Гочи, нас остановил Серапион с большой мотыгой через плечо. Старый сапожник, привыкший к сидячей работе, еле волочил ноги. Он закрыл калитку, накинул на столбы витой кружок из веток азалии и обратился ко мне: