Страница 16 из 115
Нога у черного быка опухла. Он хромал.
Корова почти не доилась, в конце февраля она должна была отелиться. Мама едва надаивала от нее по стакану молока для сестренки. Раньше, когда удой уменьшался до трех стаканов, корову оставляли в покое. Теперь Заза обходился молодыми початками и недозрелой тыквой. Но Татия без молока не могла. А у мамы от ежедневной работы на плантациях пропало молоко.
— Что же мне делать, мама? Что делать? — в отчаянии ломая руки, спрашивала она.
Бабушка вздыхала в ответ:
— Господи, господи! — и совала в рот девочке свою увядшую грудь.
Я натянул полотнище вдоль грядок арбы, подготовил ее для перевозки початков. Запряг быков. Черный бык с трудом ступал на больную ногу. Отец ни за что не стал бы впрягать в ярмо хромую скотину, скорее на себе потащил бы груз, но тогда кроме арб были еще и грузовики. У меня же не было выхода.
Я стегнул быков и медленно двинулся со двора.
В поле уже маячил пес Толия.
Из ворот дома Эзики вышла Пати. Она удивилась, что я иду за арбой пешком.
— Бык у меня захромал, — объяснил я.
— Как же он потянет груженую арбу.
— Что поделаешь, не оставлять же урожай в поле. И без того не густо.
— Бедняга! — посочувствовала Пати. — Пойду початков наломаю, пока вы подъедете. — И она быстро пошла вперед.
Арба выкатилась на луг.
Кто-то валялся в траве и грыз мчади. Мне показалось, что это Тухия. Его собака Толия нюхала траву на опушке леса.
— Тухия! — позвал я и подхлестнул быков. — Оглох, что ли, Тухия! Куда девался Гоча?
— А я и есть Гоча! — не переставая жевать, отозвался Гоча, которого я принимал за Тухию.
— Обознался… Что ты развалился?
— Устал что-то.
— А где Тухия?
— Вон он.
Тухия вылез из леса и, на ходу застегивая штаны, шагал к нам. За ним плелась его собачонка. У Толии обвисли уши; мне показалось, что у нее увеличилась голова и глаза стали больше: ни дать ни взять Тухия.
— В поле идете? — спросил я.
— Идем.
— Сегодня на арбу не сядете, заранее предупреждаю.
— Почему?
— Потому! Сам пешком иду.
— А в чем дело?
— Бык захромал.
— Пешком в такую даль! — Тухия сокрушенно покачал головой.
— И не говори! — присвистнул Гоча.
— Ладно, не скулите, видите, бык еле ногу ставит.
Делать было нечего — пешком так пешком! И мы пошли. За нами, понуро опустив хвост, увязалась собака.
В поле вышли работать все: мужчины и женщины, старые и малые. Ломали початки и кидали их в кучу. Кукуруза в этот год не очень-то пошла в рост. Особенно тянуться не приходилось. Да и жиденькие початки легко отламывались. Зато на радостях вымахали непрополотые сорняки — неловко брошенные початки терялись в траве.
Шуршала сухая кукурузная солома, трещали початки, и, когда с них снимали шелуху и кидали в кучу, они золотисто вспыхивали на солнце.
Тут и там в зелени кукурузы двигались женщины с подоткнутыми подолами. У края поля на костре дымился большой медный котел: в нем варились молодые молочные початки.
…Все было, как бывало в страду все прошлые годы, но чего-то недоставало, чего-то главного. Раньше я часто ходил с отцом в поле во время сбора урожая. Тогда я слышал не только шуршание сухих стеблей и треск ломаемых початков.
Да нет, их-то я и не слышал. Словно и не ломали початки, а просто собирались лучшие парни нашего села и на своих сильных плечах проносили доверху наполненные широкие плетенки и опорожняли их прямо за грядки арб; пели, неумолчно гудели надури[5], тарахтели грузовики, кривлялся и гримасничал известный на селе весельчак и балагур Сосика. В высоких зарослях кукурузы звенел женский смех, слышался мужской гогот и веселый испуганный визг в ответ на проделки парней.
— Ишь разыгрались! — с добродушным любопытством вытягивая шею, замечал кто-нибудь.
И опять в зарослях звенел смех и слышался мужской гогот.
Бывало, какой-нибудь паренек проведет рукой по жидким еще усам и споет частушку о девушке, которая тянется за початком, и вгонит ее в краску. Но девушка отломит початок, кинет его в кучу и, не оглядываясь, ответит парню такой же бедовой частушкой. И тогда он зальется краской до ушей. И пойдет по кукурузным полям прысканье и шушуканье.
Парень подхватит наполненную корзину и, крякнув под ее тяжестью, смелее ответит девушке, девушку поддержит бойкая подружка, а парня его дружок, и целыми днями не прекращаются в кукурузной чаще проделки, шутки и смех.
Звучат песни, а арбы незаметно, исподволь наполняются отборными золотистыми початками. И никто не замечает усталости и не спешит домой; все задерживаются в поле допоздна, а потом идут к селу группами, с песнями, шутками, частушками. Со скрипом трогаются тяжело нагруженные арбы, и в небо выкатывается полная, румяная луна.
Какой-то юноша отстал от товарищей и клянется девушке в любви, призывая в свидетели луну и мерцающие в вышине звезды…
Так было в прошлом году и в позапрошлом.
А сегодня словно никто никогда и не пел, не смеялся и не балагурил.
Обламывают початки и кидают их в кучу, обламывают и кидают молча.
У арбы работаем Гоча, Тухия и я. Наполним плетенку до половины и с трудом волочим ее к арбе. Там я влезаю на колесо арбы, а Гоча и Тухия поднимают плетенку. Она тяжелая, мотает ребят, кидает на арбу; я прихожу на помощь, тяну изо всех сил. Наконец плетенка опрокинута и початки, шурша, сыплются в арбу. После каждой корзины мы нетерпеливо заглядываем за обтянутые полотнищем грядки: много ли еще таскать.
Тухия раньше всех теряет терпение.
— Скоро половина, что ли? — спрашивает он.
— Где там!
— Рано заскучал.
Снова, кряхтя, подтаскиваем корзину, и едва успеваем опрокинуть ее, как Тухия опять тянется заглянуть.
— Ну что?
— И не спрашивай.
— Дна и то не закрыли.
— Много еще таскать?
— По полкорзины таскаем. Таких и тридцати не хватит.
— Мамочки! — ужасается Тухия.
До обеда мы едва успеваем нагрузить одну арбу, и я гоню быков к ссыпному пункту.
Черный бык хромает, но я стегаю его плетью, и он, сопя и укоризненно мотая головой, тянет ярмо.
Со склада я захожу домой, хватаю мчади, испеченный из муки нового урожая, положив на него вареной свекольной ботвы, спешу за порожней арбой: до вечера надо нагрузить хотя бы еще одну арбу.
Початки уже собраны в кучи. Мы накладываем их в корзины, подтаскиваем к арбе и ссыпаем. Потом переходим к следующей куче. Я вскакиваю на колесо арбы, ребята с грехом пополам подают мне корзину, и Тухия начинает:
— Много еще?
— Все впереди.
Иногда откуда-то появляется Эзика, помогает поднять корзину.
— Тяжелая, вред ей в корень! — кряхтит он и, путаясь ногами в высокой, по колено, траве, спотыкаясь, ворчит. — Попробуй распаши ее теперь, треклятую, на будущий год!
Старики и женщины продолжают обламывать початки, но почти никого не видно, разве что мелькнет чья-то косынка или вспыхнет рубашка в желтеющей зелени. И ни звука. Только нескончаемый треск да шелест, словно ветер шастает по кукурузным полям и заламывает высохшие листья.
Несколько стариков серпами срезают обобранные стебли, расчищают дорогу для арбы.
Солнце склонилось к закату.
Тухия изнемог и улизнул от нас.
Теперь мы засыпаем корзину только на одну треть, но и это не помогает. Мы как-то сразу выбились из сил. А арба все еще не нагружена.
Выкатилась огромная луна.
Мы опять беремся за корзину — нельзя же оставлять в поле снятые початки!
Накидываем треть корзины, и я говорю:
— Хватит, больше не осилим.
— Давай и эти! — Гоча подбирает последние початки из кучи.
Корзина сразу тяжелеет. Мы еле доволакиваем ее до арбы.
— Хоть засыплем по частям.
— Давай уж как-нибудь сразу, — не соглашается Гоча.
— Хорошо бы, да пупок развяжется.
Мне и самому лень отсыпать половину. Хватаемся за корзину, но не можем поднять ее даже до колен.
5
Надури — урожайные песни.