Страница 2 из 154
Раздув щеки, музыканты стояли на пустой площади и дули в свои дудуки.
— «Ах, на свете, — пел один музыкант, — ах, на свете… Ты одна, как солнце, светишь…»
У самого входа на площадь фотограф Амберки натянул свой холст — безголовый всадник усмиряет коня, вставшего на дыбы. Уча подбежал и просунул голову в дырку.
— Амберки! — закричал он. — Амберки, гибну я, братец, пропадаю!
Потом он гнал коня к морю. Но даже сквозь цоканье копыт слышалось ему обжигающее и надрывное:
«Ах, на свете, ах, на свете!..»
На берегу он бросил коня, и конь взвился на дыбы — испугался волн.
«Ты рыбак, на что тебе лошадь?» — упрекнуло море.
А он в ответ руки раскинул бесшабашно и запел:
— «Ах, на свете, ах, на свете ты одна, как солнце, светишь…»
Потом он кинулся в море и поплыл, рассекая волны, спешил, словно гнался за кем-то, за тем, кто раньше него вошел в воду. Плыл, плыл, а от берега все не удалялся. Музыканты теперь стояли на самом берегу, на песчаном холмике и остервенело играли.
— «Ах, на свете, — кричал он из последних сил, — ах, на свете…»
Потом они вдвоем с Цирой вернулись к фотографу Амберки. Амберки посадил Циру на стул, его самого поставил рядом и руку заставил положить на спинку стула.
— Свадебное фото, прошу учесть!
Фотография теперь висит на стене рядом с карточкой родителей, снятых точно так же: мать сидит на стуле, отец стоит рядом. Неужели и это фото делал Амберки?
— Сколько лет тебе, Амберки?
— А?
— Сколько лет тебе, спрашиваю?
— Не спрашивай.
— А что такое?
— Эх!
А потом все пошло как обычно. Только теперь он спешил домой, радовался: Цира ждет у калитки, увидит его издали — бежит навстречу. А он по сторонам оглядывается, соседей стыдно, что скажут: ну и чудачка жена у него — у калитки ждет, встречать бежит… А он доволен, да какое там доволен — он был просто счастлив.
«Вот оно, оказывается, счастье-то какое. Как мало надо человеку. — И тут же сам обрезал себя: — По-твоему, это мало, олух?» Нет, этого было немало, но хотелось еще чего-то, а чего — и сам не знал, а годы бежали. Один… два… три… четыре… Время шло быстро. Может, оттого, что они постоянно ждали завтрашнего дня, словно завтра должно было случиться то, чего они жаждали всем сердцем. Завтра, завтра, завтра… И сегодня не принималось в расчет, скорей бы прошло, побыстрей бы смеркалось — и так каждый день. Будто все, что происходило сегодня, было ничем по сравнению с тем, что ждало их завтра. Завтра… Но он замечал, как менялась Цира. Из дому ее не вытянешь, ничем не обрадуешь, не удивишь.
— Для чего мы живем? — спросила она раз прерывающимся от волнения голосом.
Видно было, что она долго мучилась, прежде чем задала этот вопрос. Они лежали в темноте. А за окном шел дождь, и слышно было, как волновалось море.
— Как это для чего? — переспросил он, но Цира не отозвалась.
— Мы-то, мы для чего существуем? — В дрогнувшем голосе — слезы.
Он приподнялся на локтях и взглянул на жену:
— Ты никак спятила?
Она натянула одеяло на голову и затаилась.
Года два назад, когда, как обычно, он возвращался с моря, на берегу его встретили новостью — даже до дому добраться не дали!
— Жену твою на аэродроме видели, может, кто из летчиков родственником ей приходится?
— На аэродроме? — удивился он. — Что ей могло понадобиться на аэродроме?
На аэродроме один вертолет и два заржавленных древних «кукурузника» — вот и весь флот, в трех километрах от поселка, собственность местного клуба любителей парашютного спорта. И самолеты эти, списанные, они сами починили. Самолетики порой помогали колхозникам. Два летчика жили там же, на аэродроме, в деревянном бараке. Один пожилой, второй молодой парень.
Циры в самом деле дома не оказалось. Он все мог себе представить, кроме этого. Как ненормальный выскочил на улицу и побежал к аэродрому. На полдороге догнал его автобус.
— За Цирой спешишь? — спросил шофер, их сосед.
— Ты о чем? — Он сделал вид, что ничего не знает.
— Уча, — шофер отвел глаза в сторону.
— Да?
— Я ее и вчера туда отвозил и позавчера.
— Ну и что?
— Ничего… Курить будешь? — Он протянул пачку.
— И вчера… И позавчера…
— Ну и что здесь такого? — Теперь это говорил шофер.
— Но послушай…
— Не мудри, парень!
— А что?
— Да ничего…
У самого аэродрома стоит домишко, в домике живет священник. Последняя остановка автобуса как раз у его ворот. У дороги большое дерево инжира. Листья побелели от пыли. Под деревом длинная каменная плита. Наверно, с какой-нибудь могилы. Кто ее сюда притащил, неизвестно. На этом камне, в тени, любители парашютного спорта ждали автобуса.
Автобус остановился.
— Ну, смотри сам, — напутствовал его шофер.
— Да.
— Дело нешуточное!
Уча пошел быстрым шагом, но вдруг остановился и оглянулся: шофер вышел из кабины и сел на плиту под деревом. Уча вернулся, шофер поднялся навстречу.
— Ты чего?
— Поезжай, — ответил Уча, — чего ты ждешь?
— А кто вас назад повезет?
— Езжай! — сказал он твердо, потому что чувствовал — шофер ждет потехи.
— Пожалуйста, я думал…
— Езжай, говорю!
Уча еще долго стоял под деревом, пока автобус не скрылся из глаз.
«Что же это за напасть на мою голову! Что ей надо на аэродроме?» Потом он увидел священника, В одних; сатиновых трусах тот сидел на крылечке и читал газету. На босых ногах калоши без задников.
Заслышав приближающиеся шаги, он снял очки, привязанные к ушам бечевкой.
— Здравствуйте, — поздоровался Уча.
— Будь здоров, сынок. — Священник прищурился и покачал головой. — Не узнаю я тебя чего-то.
Он старательно сложил газету, положил рядом, очки бросил поверх газеты.
И в это время Уча увидел Циру. Она стояла посреди поля, держала под подбородком концы платка, чтоб ветром не сорвало, и смотрела в сторону самолетов. Уча тоже посмотрел туда. У самолетика суетился народ, «Чего она туда смотрит?»
На душе полегчало: только увидел ее — сразу понял, ничего такого не произошло, не могло произойти. От Циры, собственно, другого и ждать не следовало. Ему даже стыдно стало: что она подумает, когда увидит ею здесь?
Все это так, но что сказать всем остальным, как объяснить, что делает каждый день его жена на аэродроме?
«Выходит, я перед каждым должен отчитываться? Ладно, допустим, я скажу, что она просто стоит и на самолеты смотрит. Поверят мне? Не поверят. Ведь Циру-то они не знают».
Теперь он старался, чтоб Цира его не заметила, и потому предпочел завязать разговор со священником.
— Поднимайся, здесь попрохладнее будет. — Священник немного подвинулся. — Присаживайся.
Он поднялся на крыльцо и сел.
— Ни сна мне нет, ни отдыха, — начал священник. — Как устроили этот аэродром, куда бежать — не знаю. Пойти, что ли, попросить — дайте и мне с этим нашим парашютом прыгнуть. Не раскрою его — и конец! — Он захихикал тоненьким голоском, видно, шутка ему самому понравилась. — Потом в газете напишут: поп с парашютом прыгнул. — Он поспешно перекрестился. — Господи, да святится имя твое, народ совсем ошалел, что они в этом небе ищут, чего потеряли?
«Что делать? — думает Уча. — Взять повезти ее куда-нибудь? А то сидит взаперти, ничего не видит. А она ведь не такая, как все, что тут поделаешь. Ступай и объясни людям, что она не такая. А что я могу? Все так живут, я же не могу придумать другую жизнь. Все бросить — а кто нас кормить будет? Пойдем по миру с женой, за ручки взявшись, народ со смеху помрет, камнями закидает. А нет — так вот тебе: стоит в эту жару посреди поля. Знать бы, о чем она сейчас думает!»
— Все уходит, все, — слышится голос священника, — уходит и не возвращается… — Он замолчал. — Сейчас бы водички холодной… Благодать! — снова заговорил священник.
— А что, родник разве далеко? — спросил Уча.
— Там, у инжира.
— Я принесу.
— Да не беспокойся…