Дворец Посейдона

Отец с сыном никогда не говорили о Нинико, но Торнике казалось, что отец в душе смеется над ним, словно зная, что Нинико и близко не подпускает его к себе.

— В чем дело, почему ты так на меня смотришь? — сказал однажды отцу Торнике. Эта нежданная смелость опять-таки была вызвана страхом.

— Хм, — ухмыльнулся Георгий.

— Торнике? — Эленэ сделала большие глаза. — Торнике?

— Торнике, Торнике! Я уже не ребенок.

— Хм, — опять усмехнулся Георгий.

— Не ребенок! — как можно тверже повторил Торнике.

— Ого, — это голос Лизико.

— Ты мой маленький мальчик, — сказала мать, — мой хорошенький сыночек.

— Чего ты смеешься? — повернулся Торнике к отцу.

Георгий бросил салфетку на стол, встал и прошелся по комнате, Эленэ тоже встала:

— Като!

Лизико взяла яблоко и показала Торнике:

— Хочешь?

Торнике не знал, что ему делать.

— Торнике, принеси мне газету, — сказал вдруг отец, — она на моем столе!

«Не принесу, — подумал Торнике, — ни за что не принесу!»

Но не успел он об этом подумать, как невольно поднялся. «Но ведь я не хам какой-нибудь!»

Он пошел и принес газету.

— А очки? — Георгий взял у него газету.

Торнике вернулся за очками.

— Торнике, держи! — крикнула Лизико и бросила ему яблоко.

Это произошло так неожиданно, что Торнике инстинктивно поймал яблоко, если бы он успел подумать — не стал бы ловить, потому что это на нет сводило всю его твердость и смелость.

Лизико бросила ему яблоко, и он, как бы соглашаясь на игру, поймал его. А это означало, что он забыл свой дерзкий тон и просит извинения.

Торнике, держа яблоко в руке, тупо уставился на Лизико.

— На что это похоже? — закричал он на сестру, — Как ты себя ведешь?

Лизико удивленно взглянула на него. Торнике продолжал кричать:

— Ты что, старшего от младшего не отличаешь? Не соображаешь, с кем и как надо вести себя! Коза! Коза! Коза! — Он с удовольствием отлупил бы ее, но это было бы слишком.

— Торнике, — Эленэ подошла к Торнике и пальцем коснулась яблока, в которое он вцепился обеими руками, — что это такое?

— Это? Яблоко.

— Тебе его бросила Лизико?

— Да.

— Вот видишь, какая хорошая девочка Лизико. Ну-ка, подойди и поцелуй ее, ступай! — она даже слегка подтолкнула его.

— Коза! — повторил Торнике.

— Что? — не поняла Эленэ.

— Ничего.

— Лизико, иди сюда! — позвала она Лизико. — Подойди и поцелуй брата!

Лизико подбежала, повисла на шее Торнике и поцеловала его в щеку.

— Георгий, Георгий, ты только взгляни на них! — крикнула умиленная Эленэ мужу.

Георгий снял очки и повернулся. Торнике потупился, ему было стыдно. Лизико не отставала и продолжала его целовать. Точно в такой позе засняты они на фотографии в Боржоми. Торнике тогда было пятнадцать лет. Лизико так же висела у него на шее и так же его целовала. Торнике показалось, что и сейчас ему те же самые пятнадцать и что он на всю жизнь останется пятнадцатилетним. Вне дома он всячески старался отбросить это неприятное чувство и поэтому с товарищами держался высокомерно. Это ему давалось ценой большого внутреннего напряжения, но зато он был удовлетворен. Сам он считал, что у него твердый характер, на самом же деле был ласков и обходителен и поскольку мягкостью добивался лучших результатов, нежели твердостью, то в конце концов уверился в том, что он всех обманывает и никто об этом не догадывается.

Но вот Нинико он не сумел обмануть! Не то что обмануть, а он как собачонка бегал за ней и готов был исполнить любое ее желание. Он часто приходил в театр, хотя знал, что отцу было неприятно его присутствие на репетициях.

Нинико не походила на других исполнительниц роли Офелии, слащавых и томных, лепечущих что-то по-кукольному.

Нинико словно боролась с кем-то, ободряла. Когда Нинико начинала говорить, все прикусывали языки и не сводили с нее глаз. При этом лица у них были напряженные и задумчивые.

Георгия охватывал жуткий страх, ему казалось, что актеры, разъяренные, вдруг бросятся на него одного и ни на кого другого. И хотя он понимал, что это не более чем нелепая навязчивая идея, все же в душе твердо решил уволить Нинико из театра.

Торнике же казалось, что Нинико поднималась все выше и смотрела на него откуда-то сверху, становилась недосягаемой, а он оставался стоять внизу, маленький и незаметный. Он с наслаждением изорвал бы в клочья этот бархатный занавес, вдребезги разнес бы прожектора, которые делали Нинико еще более недоступной, он сделал бы это с наслаждением, но…

В семь часов Мамия зашел за Торнике. Торнике, видно, только что поднялся с постели, умылся и теперь держал в руках полотенце.

— Я даже поспать успел, — сказал он.

— Я привел Адама, — сказал Мамия.

— Да что ты? — Торнике изобразил на лице радость. — Где же он?

— Сейчас поднимется.

— Разве я мог подумать, что встречу здесь столько знакомых, — сказал Торнике, направляясь в спальню.

— Садись! — крикнул он оттуда.

Мамия присел на стул. В это время в номер вошел Адам и остановился, услышав из другой комнаты голос Торнике.

— Уже семь лет, как я не видел Адама, — говорил Торнике, — последний раз я встретил его на улице, он сказал мне, что куда-то уезжает, не помню, куда. В школе мы очень дружили; Заза, я и Адам — неразлучная тройка. Нам хотелось все время быть вместе — днем и ночью. Адам был зачинщиком всех драк, — Торнике засмеялся, — хотя и Заза не отставал от него. Я тоже был порядочным драчуном, — он вдруг замолчал, словно почувствовал, что там, в другой комнате, Мамия не один. — Мамия! — окликнул он его.

— Что?

— Ничего… Да, о чем это я? Всю школу мы вверх дном переворачивали, а потом… Потом разошлись по разным институтам. По правде сказать, меня совсем не увлекала медицина… Что поделаешь… Мамия! — позвал он снова, чтобы проверить, слушает он или нет.

— Да?

— Я говорю, медицина не увлекала меня… А где же Адам?

— Он уже здесь, поднялся!

— Адам! — с распростертыми объятиями выскочил Торнике из спальни. Он уже успел одеться. — Адам!

Адам протянул ему руку:

— Здравствуй, Торнике!

Торнике обнял и расцеловал его, затем отступил на шаг и оглядел Адама с ног до головы:

— Ты еще больше вырос!

Он хотел положить руку ему на плечо, но это оказалось не так-то легко, поэтому ткнул его пальцем в живот:

— Ну, как дела?

— Да так, — Адам развел руками.

— Садись! Что ты стоишь? — Торнике уселся в кресло и положил ногу на ногу. — Мы часто вспоминали о тебе. Я даже знаю, что ты строишь здесь мост…

Мамия заерзал на месте от смущения: ведь Торнике от него узнал про Адама не ранее чем сегодня.

— Быть инженером — это большое, благородное дело, — сказал Торнике, — вот и я должен был стать инженером. Это было моим настоящим призванием, — произнося эту фразу, он старался не смотреть на удивленного Мамию, — ты умница, Адам, ты просто умница. Ну, что поделываешь, семьей обзавелся или нет?

— А ты на самом деле приехал сюда жениться?

— Это Мамия? — улыбнулся Торнике. — Да, уже пора, братец, пора! Может, ты знаешь Нинико?

— Нет.

— Не знаешь? — удивился Торнике.

— Не знаю.

— И отца ее не знаешь?

— Отца знаю.

— Мамия сказал мне, что он хороший человек.

— Должно быть…

Наступила тишина.

— Значит, мост строишь? — спросил некоторое время спустя Торнике.

— Да, строю мост.

— Значит, пока не женился?

— Да, пока не женился.

— М-да, — Торнике ладонью хлопнул по ручке кресла и встал: — Что ж, пошли?

— Пошли, — согласился Мамия, — уже пора.

— Вы будете моими дружками. Адам, ты пойдешь с нами?

Мамия взглянул на Адама и ответил за него:

— У Адама дело, и он пойти не сможет.

— Какое такое может быть у него дело? Умоляю: не бросайте меня сегодня, — потом он обнял обоих за плечи, — вы мои шаферы!

— Извини, — сказал Адам, — но я никак не могу пойти!